Мудрые остроты Раневской. Фаина Раневская

вызвал веселье и свист в зале.

      Раневская буквально на каждой репетиции препиралась с главным режиссером театра им. Моссовета Юрием Завадским, доказывая, что рисунок роли, реплики и даже сами сцены должны быть изменены.

      Бывали минуты, когда он просто не выдерживал:

      – Кто из нас режиссер, вы или я?!

      Раневская спокойно отвечала:

      – Вы, но это сцены не меняет.

* * *

      – Хорошо, если вы такая умная и всезнающая, ставьте спектакль сами! – фыркает Завадский, направляясь к выходу из зала.

      Раневская соглашается:

      – Встретимся на премьере.

      Но актеры настроены не столь оптимистично, прекрасно понимая, что возмущенный напором актрисы режиссер может просто закрыть спектакль. Раневская успокаивает труппу:

      – Сейчас вернется, только в туалет сходит. Три часа сидел безвылазно за столом, пора бы уж…

      Ссорились и спорили с Завадским постоянно, но когда тот умер (от рака), Раневская горевала искренне, жалуясь Бортникову:

      – Гена, мы осиротели. Даже самый вредный Завадский лучше, чем неизвестность.

* * *

      Казалось, они не могли друг без друга – Раневская и Завадский. Когда его спрашивали, почему он не отправит на пенсию строптивую актрису, все равно у нее почти нет ролей, Юрий Александрович вздыхал:

      – Какой бы тяжелой ни была Раневская, она мерило, уровень, на который молодые должны равняться, не будет уровня, опустятся же. Только ей об этом не говорите.

      Раневская на вопрос, почему не переходит в другой театр, отвечала похоже:

      – С Завадским, конечно, тяжело, но с другими еще хуже. Он хоть не измывается над смыслом классических пьес, ставя дурацкие эксперименты.

      – Завадский хорош уж тем, что почти не портит классику, а что измывается над современными авторами, так они сами виноваты – заслужили.

* * *

      – К театру мерзко подходить. Видишь афиши и не понимаешь, театр это или кино – названия пьес сплошь незнакомые и больше похожи на бред сумасшедшего.

* * *

      Она рассказывала, как в двадцатые годы, когда премьера почти каждый вечер считалась нормой, зритель, стоя перед афишей, возмущался:

      – Нынче играть, а они даже не решили, что – то ли «Севильского цирюльника», то ли «Женитьбу Фигаро».

      И тут же добавляла:

      – Не уверена, что и сегодня знают, что это просто двойное название пьесы.

      – Зритель пошел не тот, – жаловался Раневской Грибов. – Вот в прежние времена… Зритель встречал актера еще в буфете, вместе принимали по сто граммов и, оставшись довольными друг другом, шли один в зал, другой за кулисы.

      – И не говорите, – соглашалась актриса. – Если уж Отелло душил Дездемону, то так, что самые жалостливые полицию вызывали, а не аплодировали, как сейчас.

      – Аплодисменты пусть себе, но ведь еще и советы дают!

* * *

      «Старой гвардии», воспитанной на блестящих образцах игры Ермоловой, требованиях Станиславского, текстах классических пьес, было трудно подстраиваться к новым требованиям соцреализма, они