Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного. Анна Ткач

что подольше в другом месте побудет, и стыдно от этой радости боязливой до зубовного скрежета, так-то вот.

      Испытано! Только я мальчишкой был, мне легче досталось.

      Я смотрел искоса, как он торопливо пьет: заливая палящую сухость в горле горячей чайной горечью, и потом его прошибло немедленно, я же говорю – мне не нравится.

      – Вы нехорошо себя чувствуете, господин адмирал?.. – решился я неожиданно для себя самого.

      Вот тут-то он мне свой норов и показал. Утвердил не спеша подстаканник на столешнице, повернулся вполоборота, оглядел меня с головы до ног сквозь ресницы, а они у него громадные, длиннейшие и густые как орешник:

      – Разумеется, нет, – этак светски уронил, улыбаясь краешками чеканного рисунка губ.

      – Хе, – ухмыльнулся я в ответ скептически и тряхнул кудрями.

      Шевелюра у меня не хуже адмиральских ресниц.

      Колчак задвигал челюстью, словно кулаком в нее получил, прижал пальцы к щеке…

      И я увидел, что лицо у него под рукой сминается судорогой, зажмуривая и без того прикрытый левый глаз.

      Идиот!!!

      Анизорефлексия!!. Вчера ведь еще заметил!

      Где мои-то были глаза?!

      Я рванулся к нему прыжком через стол. Представьте сигающего бегемота. Как стол на ноги ему не опрокинул… Не успел, конечно.

      Колчак повалился сломанной куклой.

      На бок, мягко, подвернув безвольно руки, и колени полусогнуты… Ох. У страха глаза велики. Не апоплексия – абсанс.

      Обморок, по простому.

      Наголодался, простудился, перенервничал… Но все равно: присел, согнул ему локоть, проверяя рефлексы.

      И охнул во весь голос. То есть на два голоса, Колчак тоже выдохнул со стоном сквозь забытье. Я такой у него сустав под рукавом нащупал, дорогие товарищи! Попов еще:

      – Да это ж контузия! – из-за стола вылезает.

      – Не видел ты контуженных, Константин Андреевич, – пробормотал я, сгребая Колчака в охапку. А легкий-то… Веса не чую. И жар у него. Плохо… – Тулуп на диван постели…

      Попов постелил, два раза перевернув: прикидывал, как будет лучше. И подушку свернул из адмиральской шинелишки. Я ее вам описывал – натурально морская, на рыбьем меху.

      – Уйди, – полез под мою руку – вдруг тиф! Я-то переболел, а ты, Самуил, подцепишь заразу!

      Ко мне, чтоб вы были так здоровы, чума с холерой не пристанут, не то что паршивый какой-то сыпняк.

      – Спасибо, Андреич. Не бойся, это не заразное… Лучше прикажи-ка сюда, будь ласковый, пару простыней, а еще кипяточку. Простыни за пазухой тащить! И бинтов, ваты побольше, пустых бутылок там…

      Он, поди ты, еще удивляется:

      – Бинты тебе зачем?!

      – Связывать, конечно, чтоб не убежал, – немедленно повернулся ядовитый мой язычище – А мы воротничок расстегнем… И манжетки… Вот с перчатками-то что делать будем? Тихо – тихо, горемыка… Так, Андреич, полотенце погрей на чайнике.

      Юрист повиновался, не сводя с меня оторопелых глаз. Художник я для него модный, поэт, натура трепетная,