Города и годы. Константин Александрович Федин

в окно. Обернуться и смотреть в моргающие, блесткие, как фольга, глаза этого маленького человека, который непрерывно сжимался и разжимался, точно пружинка, – не хватало силы.

      – Исключительное время! – воскликнул профессор и пододвинулся к Андрею. – Скажите, – заговорил он вкрадчиво, – вы, вот вы, молодой человек, уверены? А, уверены? Так, про себя, когда разговариваете сами с собой, наедине, уверены?

      Он не дождался ответа и опять горячо и торопливо воскликнул:

      – Никакого сомненья, у меня – никакого сомненья! Я ничего подобного не переживал до сих пор. Что-то чудесное! И не знаю почему. Меня прямо что-то носит по земле.

      – Я знаю это чувство, – глухо сказал Андрей.

      – Вы непременно должны знать! Еще лучше меня! Если бы я был на вашем месте! Понимаете, я целую неделю ходил вокруг Смольного. Ходил и смотрел, только смотрел, больше ничего…

      Профессор помолчал, потом засмеялся:

      – Как гимназист на свиданье – каждый день в определенный час. И – поверите ли? – хожу, смотрю на дом и чуть не задыхаюсь.

      – А на вас не нападает усталость? – вяло спросил Андрей.

      Профессор притих.

      – Как вам сказать… конечно. Я не очень здоровый человек. Хотя теперь и здоровому человеку…

      Он украдкой, точно виновато, покосился на Андрея.

      – Я слышал, что к вам приехала…

      И вдруг он весь зашевелился – от маленьких коротких ног до мельчайших желвачков и кубиков лица.

      – Я давно хотел повидать вас, чтобы… Видите ли, мне привезли из деревни муки… знакомые, я там раньше…

      – Нет, зачем же, – проговорил Андрей, насупившись.

      – Я предполагал, что вам теперь очень тяжело, с приездом жены…

      – Жены? – переспросил Андрей и потом ответил сам себе: – Ну да, Риты… Нет, зачем же, вам самому…

      Профессор прикоснулся к его руке шероховатыми кончиками пальцев.

      – Даю вам слово, что вы не обидите меня. У меня много. Я занесу вам. Занесу, хорошо?

      Он бросился по лестнице наверх и, перегибаясь через перила, выкрикивал беспокойно:

      – Занесу, занесу!.. Нечего деликатничать… Занесу!

      Рита куталась в платок, забравшись с ногами на кушетку и напролет просиживая хмурые вечера. Надо было беречь тепло, скопленное под платком, и она не двигалась часами.

      Ее не было слышно, но лицо ее – белое, с потрескавшимися, сухими губами, с тлеющим неподвижным взглядом – виднелось отовсюду, из каждого угла, как будто комнату заставили мутными зеркалами, не отражающими ничего, кроме этого лица.

      Она не поворачивалась, но видела Андрея так подробно, точно держала в руках его голову. И Андрей, сидя к ней спиной, видел тончайшие черточки ее лица, и складки платка, и колени, упиравшиеся в подбородок, и рассыпанные по платку волосы.

      Они ждали ребенка.

      Он должен появиться не скоро, в каком-то неясном далеком будущем. Должен был появиться, всосав в себя последнюю кровинку матери и поглотив последнюю капельку ее жира.

      Жир когда-то развозили в бочках, затянутых толстыми обручами; жир когда-то валялся невзвешенными,