Красное, белое и серо-буро-малиновое. Сергей Геннадьевич Светуньков

закончилась, также направился в Крым в надежде там как-то обустроиться и затем вызвать к себе из Глупова семью. Семью с горем пополам он в Крым перетащил, оттуда как-то перебрался в Европу, и что он там делал, я не знаю.

      Из опубликованных в последнее время в отечественной печати воспоминаний белоэмигрантов следует, что они винили во всём произошедшем в Головотяпии только Хренского. Именно он первым пожал как-то в начале марта 1917 года руку дворнику и назвал его «товарищ». Тогда все глуповские газеты восхищались этим, как и художественная интеллигенция Глупова. Теперь же все те, кто восхищался, ставили Хренскому в вину именно это рукопожатие.

      Логика здесь была проста: пожал быдлу руку – быдло осмелело. Осмелело и стало уже диктовать свои условия, а если условия быдла не выполнялись, то и выгоняли настоящих патриотов из их квартир и делали их жизнь невозможной. Печатались всякие фельетоны по этому поводу, при встрече с Хренским отворачивались от него или фыркали ему в лицо. Бедный Хренский от такой жизни уехал к чёрту на кулички – в Австралию, где и устроился лаборантом Мельбурнского университета. В Австралии эмигрантов первой волны почти не было, так что зажил он там более или менее спокойно. Его следы в головотяпской истории на этом теряются, и я решительно не знаю, что про него ещё сказать.

      Советская власть в Глуповской губернии вводила новые законы, а старые выводила. Все памятники царям и царским сановникам решительно снесли, несмотря на то что к октябрю 17-го года они были разноцветными и аллегоричными.

      Компорекмил Матрёшкин набрал силу и головорезов, и уже не допускал неконтролируемого выноса денег и драгоценностей их владельцами из конфискованных помещений и зданий. Он лично обыскивал выселяемых и кроме личных вещей – белья и пары одежды, – ничего не позволял выселяемым или арестованным с собой брать. Протоколов изъятия никто не вёл, поэтому Матрёшкин всё экспроприируемое складывал лично в свой портфель, после чего относил его в Совет в финансовую комиссию сам лично, вываливая из большого кожаного саквояжа деньги и драгоценности на стол председателя финансовой комиссии, которая работала в ведомстве компофина Камня. В революционной сознательности Игоря Матрёшкина никто не сомневался, поскольку он однажды принародно отлупил одного из своих сотрудников, пытавшегося во время обыска засунуть за щёку кольцо с бриллиантом.

      Чёрт его знает как, но, несмотря на революционную сознательность Матрёшкина, часть экспроприированных драгоценностей случайным образом оставалась на дне саквояжа, поэтому Матрёшкин, зайдя в свой кабинет и обнаружив их, сокрушённо качал головой: «Опять прилипло!» и для сохранности складывал их в свой личный сейф, строго говоря сам себе:

      – Вот ведь как! Незадача… Ну не бежать же мне по коридорам в комиссию сдавать эту дрянь: что я – мальчишка им, что ли? Пусть пока полежат в моём сейфе для сохранности, а я при случае их и сдам! Вот ведь товарищи обрадуются! Скажут: «Ай да Матрёшкин! Ай да сукин сын!»

      И, любовно поглаживая каждую золотую