Плаха да колокола. Вячеслав Белоусов

да рассуждать было некогда, я лишь успевал отвечать на его неожиданные вопросы.

      – Как же обоих сокамерников завалил? – усмехнулся он.

      – Жить хотелось.

      – А от вертухаев как спасся?

      – Мертвяком притворился, им не до меня было.

      – Значит, схитрил?

      – В бою кулак не главное.

      – Не первых на это берёшь?

      – Что вы, начальник!..

      – Мы здесь одни.

      – Хотелось бы верить.

      – Моего слова не достаточно?

      – Я вас даже не вижу.

      – Васька-божок. Слыхал про такого?

      – Не приходилось. Чудно больно. Вроде в милиции находимся.

      – Врёшь! – Он поднялся и снова отошёл от стола к окну, закурил. – Кончай крутить! Бороду ты завалил?

      – В газетках читал. Хвалили милицию. В начальники кто-то выскочил за счёт того Бороды.

      – Ну хватит дурака разыгрывать! – вспылил он. – Или ты следователя Борисова так испугался, что до сих пор трясёшься? Так я не Борисов.

      Во мне всё перевернулось, но я промолчал.

      – Забыл Жигулёвские горы? Про пароход «Серебряные глазки» да девку по имени Серафима? А она ведь, Красавчик, на тебя виды имела!

      Эти слова, произнесённые громче обычного, зло и с дрожью, обрушились на меня градом. Словно булыжник за булыжником, и всё на мою бедную голову: Жигули! «Серебряные глазки»! Серафима!.. Крякнул я, не удержавшись, заскрежетал зубами, а он опередил тише и глаже:

      – Да не кидайся ты волком! Глянь, аж волосы на голове дыбом. Про Серафиму это я так. Сам её давно не видел, но по оперативным данным, близко она где-то. Ущучили её в Саратове, как бросила спившегося комиссара. Того в тюгулевку за растрату, потом к стенке за связь с воровкой, а она хвостом следы замела. Но ты-то помнишь, у неё не задержится. Скоро у нас, на низах, объявится.

      – Вы, начальничек, мастер до сказок, – всё же запустил я свою наживку. – Про всё-то вам известно, только, гляжу, лица своего так и не открываете. Всё-то вы в тенёчек, за свет…

      – Хватит, хватит клоунаду мне устраивать, – отмахнулся он лениво. – Зачем тебе моё лицо? Не видел ты его никогда и не надо пока. Ну, а если не дурак, насмотришься, погоди, надоест ещё. Одно ответь – не забыл Стёпку Нагорного?..

      Вот тут я вздрогнул второй раз.

      – По кличке Штырь?..

      Из тех, кто знал человека с этой кличкой, по моим расчётам, осталось в живых хрен да маленько: я, Серафима, Тимоха Саратовский… Вот, пожалуй, и вся компания. Остальные если не по тюрьмам свои семь копеек[8] дожидаются, то догнивают в земле их косточки или сожрали раки да рыбы.

      – Не забыл, вижу. Давно получил от него на тебя маляву. Отписана она была, сам понимаешь, не на бумаге, бумаге – грош цена. Поэтому потерпеть тебе пришлось, прежде чем сюда попал и разговор со мной имеешь. Но ты мужик тёртый, понял, надеюсь, что мы тебя не слишком утюжили, поблажки давали. А то, что помытариться пришлось, сам виноват. Были у меня сомнения насчёт тебя. Чего теперь скрывать? Поэтому и пришлось тебе всю горькую, так сказать, чашу испытаний хлебнуть. А как ты хотел? Сам же и нагородил! С Бородой

8

Семь копеек (уголов. жаргон) – стоимость пули в те времена; значит – ждут расстрела.