Русские тексты. Юрий Львович Гаврилов

Гумилеву отдавал визит,

      Когда он жил с Ахматовою в Царском.

      Ахматова устала у стола,

      Томима постоянною печалью,

      Окутана невидимой вуалью

      Ветшающего Царского Села…

      Это – enfant terrible Серебряного века, Игорь Северянин, из безмятежной в 24 году Эстонии.

      Здесь весь джентльменский набор дореволюционных представлений об Ахматовой – томная, печальная, утомленная; тут же (куда же без нее) вуаль и Царское Село. Этакая акварель не то Бакста, не то Сомова, а, может быть и Бенуа.

      Не знал эгофутурист, что той, прежней Ахматовой, нет более; что уже написаны программные «Мне голос был» и «Не с теми я, кто бросил землю…», в которых была угадана дальнейшая жизнь и судьба.

      Утешный голос в 17 году обещал:

      Я кровь от рук твоих отмою,

      Из сердца выну черный стыд,

      Я новым именем покрою

      Боль поражений и обид.

      Но равнодушно и спокойно

      Руками я замкнула слух,

      Чтоб этой речью недостойной

      Не осквернился скорбный дух.

      Дух поэта, преисполненный скорби и суетные соблазны несовместимы, как гений и злодейство. Те, кому это было адресовано, не поверили Ахматовой: «царскосельская веселая грешница» и вдруг…

      Через пять лет она высказалась еще более жестко и определенно:

      А здесь, в глухом чаду пожара

      Остаток юности губя,

      Мы не единого удара

      Не отклонили от себя.

      И знаем, что в оценке поздней

      Оправдан будет каждый час…

      Но в мире нет людей бесслезней,

      Надменнее и проще нас.

      Не «крылатую свободу» она выбрала, а невыносимую, лютую родину, и обрела надменность Данте, своими ногами попиравшего ад.

      Вещая природа гения подсказала ей, что все, оставшееся за чертой, надо от себя отрезать, беспощадно, безвозвратно, себя от себя отрезать, стать другой. И не единого удара не отклонять, быть с той землей, в которую ляжешь, быть со своим народом, все пережить, все запомнить, выстоять, стать голосом времени – великим поэтом.

      В неистовую ярость приводили Ахматову те западные исследователи ее поэзии, которые утверждали, что главная часть ее творчества состоялась до 17 года, что после революции она писала мало и не о том, о чем должна была бы писать.

      Ее хотели запереть в тесной каморке полумонашенки, полублудницы; она, наверное, ненавидела хрестоматийную перчатку, надетую не на ту руку, как Фаина Раневская, ненавидела свое знаменитое: «Муля, не нервируй меня!»

      Но ее описывали, словно музейный экспонат, не желая замечать то, что она говорила так внятно:

      Флобер, бессонница и поздняя сирень

      Тебя – красавицу тринадцатого года –

      И твой безоблачный и равнодушный день

      Напомнили. А мне такого рода

      Воспоминанья не к лицу…

      Почувствуйте надменность, оцените бесслезность.

      Коко Шанель, ее сестра в другой жизни, такая же худая, смуглая, угловатая, в такой вот парижской шляпке, под темной вуалью, в облаке знаменитого аромата… Все это не к лицу, вовсе не от недоступности,