Беззвездное море. Эрин Моргенштерн

в замешательстве и потрясена.

      Но она не говорит: “Прекратите”. Она не говорит: “Нет”.

      Она сделала выбор, приняла решение, пусть и не зная, что это решение за собой повлечет.

      Она не видит, чьи пальцы раздвигают ей губы и вливают каплю меда ей на язык.

      Это для того, чтобы у нее осталось ощущение сладости от случившегося.

      Но на деле во рту остается совсем не только вкус меда: сладость подмешана в кровь, жгучий металл, горелое мясо.

      Если б служители могли потом это описать, они разъяснили бы, что последний вкус, который они ощутили на посвящении, состоял из меда и гари.

      То есть не вполне сладость, отнюдь.

      Они переживают это всякий раз, когда им случается гасить восковую свечу.

      Это напоминание об их самоотверженности.

      Но рассказать об этом они не могут.

      Они отреклись от своих языков. Добровольно. Отказались от способности говорить, чтобы лучше служить чужим голосам.

      Из глубокого уважения к тем, кто был раньше, и тем, кто придет потом, приняли бессловесный обет не рассказывать больше своих историй.

      Испытывая приправленную медом боль, молодая женщина, которая сидит на стуле, думает, что сейчас закричит, но не делает этого. В ослеплении ей кажется, что огонь вот-вот охватит всю комнату, и, хотя глаза ее завязаны, она видит пламя и в пламени – призраков.

      Пчелка на ее груди трепещет крылышками.

      Как только ее язык изъят, сожжен и обращен в пепел, как только церемония завершена и она приступает к служению официально, как только голос ее замолкает, просыпаются ее уши.

      И тут она начинает слышать истории.

      Сладостные печали

      Обман зрения

      Мальчик – сын гадалки, предсказательницы судьбы. Он уже в том возрасте, когда роятся сомнения, стоит ли этим гордиться и даже стоит ли об этом рассказывать, но вот так оно есть.

      Он идет из школы домой, в квартирку, расположенную над лавкой, которая полным-полна хрустальными гадальными шарами, картами таро, благовониями, статуэтками божеств со звериными головами, пучками сушеного шалфея и пакетиками с шалфеем в порошке. (Запахом шалфея пропитано все вокруг, от постельного белья до шнурков ботинок.)

      Сегодня, как всегда, мальчик срезает путь, свернув в закоулок, который охватывает магазинчик петлей, узкий, тесный проход между высокими кирпичными стенами, сплошь и рядом разрисованными граффити, потом побеленными, потом вновь разрисованными.

      Сегодня взамен расхожих, буква за букву цепляющихся изречений и банальностей в пузырях на свежей известке красуется только одно художественное творение.

      Дверь.

      Мальчик останавливается. Поправляет очки, чтобы сфокусировать взгляд, удостовериться, что он и впрямь видит то, на что не всегда его надежное зрение ему намекает.

      Дымка по краям рассеивается, и да, это дверь. Побольше, позатейливей и поэффектней, чем привиделась ему с первого взгляда.

      Он в замешательстве, как это понимать.

      Несообразность требует