Купите Рубенса!. Святослав Тараховский

Лизкин телефон молчал.

      А через некоторое время я узнал, что мужчина-шар найден возле Лизиного дома с двумя дырками в голове.

      А еще через некоторое время Лора вновь появилась в галерее. Она была суха и деловита, глаза прикрывали темные очки. Двое сопровождавших ее неприметных мужчин внесли и поставили на прежнее место ту самую консоль. Я молча вернул ей деньги, ни о чем расспрашивать не стал. Она молча деньги приняла, кивнула и исчезла.

      Неделю спустя привезли консоль от Лизы. Потом она позвонила сама, поблагодарила за всё и сказала, что уезжает далеко и надолго. Звонки мои она видела на дисплее мобильника, но говорить тогда ни с кем не хотела, «потому что рядом был Алеша, а когда рядом со мной был Алеша…» – моя Елизавета не смогла договорить…

      Так я впервые узнал его имя. Оказывается, Шар для кого-то был Алешей…

      Консоли парные, карельской березы снова в продаже, стоят на своем привычном месте, словно ничего и не произошло. Только цена на них другая, много меньше. Хочу продать и избавиться. Но пока никто не берет.

      Я снова наполняю зеленый рёмер и думаю о тайной власти над нами старинных вещей. Я думаю о том, что мы не исчезаем; мы остаемся в детях и делах, а также в вещах, добавил бы я. Мы уходим, а они живут дальше, и к ним в гости, на временную побывку приходят другие люди. Которые передают им свое добро. Или свое зло.

      Я делаю хороший глоток. Из старого стекла коньяк во сто крат вкуснее, чем из обычной рюмки. Уж в этом-то я смыслю.

      Боголюбов

      «Стрела» не опоздала.

      Он ступил на знакомый холодный перрон, услышал гимн города, сопровождавший приход ночного экспресса, и заметно воодушевился. Он снова был в Питере, и пока все шло хорошо.

      Была только половина девятого утра. Бумажка с номером телефона жгла ему руки, но звонить в интеллигентный дом, да еще в воскресенье было рановато; и звонить он не стал, поскольку был человеком воспитанным.

      Убивая время, он двинулся пешком от Московского вокзала по Невскому, с удовольствием наблюдая жизнь просыпающегося города.

      Для питерской осени он был одет довольно легко. Кроссовки, потертые джинсы, куртка-ветровка и бейсболка на седеющей голове – вот и вся одежда. Ничто не мешало беззаботной утренней прогулке. Разве что старенький, непривлекательный кейс в руке, в котором лежало сто пятьдесят тысяч долларов, пятнадцать аккуратных пачек по десять тысяч в каждой.

      Он любил этот мрачноватый, умирающий город. Любил его дворцы и сокровища, но больше – его неяркое матовое солнце, серенькое небо и долгие дожди, его сырой, пахнущий морем воздух, всю его загадочную ауру, столь благодатную для романтиков и психопатов.

      Он вдруг поймал себя на мысли, что люди, населяющие ныне этот город, совершенно городу не соответствуют, ни архитектуре его, ни духу. Гордые и вельможные петербуржцы, для которых он строился, давным-давно покинули его, ушли в небытие, все, до единого, город же захватили совсем другие существа, черненькие, серенькие, суетливые, снующие теперь по чуждым им великим улицам и проспектам.

      Себя,