Человек из красного дерева. Андрей Рубанов

истуканов и воздвигают новых.

      Двадцать лет назад прогрессивная общественность города решила добиться переноса идола с центральной площади ближе к окраине. Но павловские коммунисты, влиятельные и сплочённые в то время, остановили безобразие. С ними объединились историки, краеведы. Влиятельный Пётр Ворошилов организовал письмо из Москвы, из министерства культуры. С тех пор идол стоит неприкосновенный.

      Справа от него сверкал новыми стёклами автовокзал, а за спиной автовокзала, если пройти ниже по улице Октября, возвышалась колокольня и маковка павловского храма Святой Троицы; оттуда вот-вот должны были ударить к заутрене.

      – Пойдём, пройдёмся, – сказал я Читарю. – В храм заглянем.

      Читарь вздрогнул. Его всегдашняя мирная улыбка пропала.

      – Пойдём, – повторил я. – Вдвоём не так страшно.

      Мы подошли к ограде, когда уже били колокола.

13

      За калиткой и на паперти сидели несколько убогих, замотанных в сальные тряпки; увидев нас, они застонали громко, чтоб их было слышно сквозь медный гул, и мы раздали им все мелкие деньги – под звон колоколов нельзя не дать милостыню.

      За два шага до дверей остановились и перекрестились. Я покосился на Читаря: он дрожал.

      – Пойдёшь? – спросил я тихо.

      – Нет, – ответил Читарь. – Не могу. Духа не хватает. А ты?

      – Пойду.

      – Я тебя тут подожду.

      – Конечно, брат. Тебе свечку купить?

      – Не надо ничего.

      – Как хочешь.

      И я шагнул, ещё раз размашисто осенил себя крестом и взялся за ручку.

      В дни Великого поста при входе в храм положено класть троекратные земные поклоны – опуститься на колени и ладонями до земли, и лбом тоже. Но давно уже никто, кроме самых рьяных прихожан, не клал такие поклоны при входе, и я тоже не стал.

      И потянул на себя дверь, и вошёл, а там – вторая дверь, такая же тяжёлая, и за ней в ноздри ударяет ладан, и слышно пение, но угадать, что́ поют, я не могу, в ушах свист, голова кружится, взгляд едва проницает коричневый полумрак притвора, где несколько женщин вертят в руках только что купленные свечи, я хочу сделать ещё шаг, но ноги не идут, неприятно дрожат колени, и эта дрожь пугает больше всего, вдруг упадёшь тут, от страха завоешь – и назад, ползком, как змея, и тебя примут за одержимого или за сумасшедшего, но всё-таки я делаю этот шаг, хотя дух мой весь сжался, и сам я тоже как бы ссыхаюсь, такой человечек на полусогнутых, опустивший плечи и голову, прижавший руки к груди, похожий на бедного просителя, явившегося к большому начальнику, и ещё один шаг совершаю, и придумываю себе цель: дойти до прилавка и что-нибудь купить, образок или ту же свечу, – но тут же вспоминаю, что денег-то у меня и нет, всё раздал нищим, до копеечки высыпал, – и на этой мысли ломаюсь, воля иссякает, раз денег нет, так и нечего тут больше делать, и я разворачиваюсь, и вот уже ноги не только перестают дрожать, но сами несут меня вон, и я выскакиваю под небо, через обе двери, единым ходом, и бегу мимо ожидающего меня Читаря, не сказав ему ни слова.

      Он догоняет меня,