А жизнь была совсем хорошая (сборник). Мария Метлицкая

со всеми потрохами – как в омут. Когда силы закончатся и поймет, что ничего в жизни нет. И жить тоже не нужно. Зачем? Если без смысла…

      Про дочерей не говорили – больно. Больно и стыдно. Только однажды муж у нее спросил:

      – За что, Олюшка? За какие грехи? Что мы с тобой пропустили? Что сделали не так?

      Она вздохнула и пожала плечами. Ответила коротко:

      – Не кори себя, Ваня. Ничего такого мы с тобой не сотворили. Просто такая судьба.

      Иван заплакал – она впервые увидела его слезы – и стукнул все еще тяжелым кулаком по столу.

      – Москва! Москва эта проклятая!

      И снова зашелся в громком, отчаянном, лающем хрипе.

* * *

      Валентина делала аборты раза три в год, не меньше. Рожать не хотела и от любовника своего походы в больницу не скрывала. А однажды чуть на тот свет не отправилась – сама решила ребеночка скинуть. Врачи говорили, что «скоблиться» больше нельзя – сколько можно? Напилась каких-то лекарств, выпила горячей водки с красным жгучим перцем и легла в горячую ванну. Там сознание и потеряла – сомлела. Чуть не захлебнулась и еле выбралась. Так и пролежала на кафельном полу часов десять. Застудилась до воспаления легких. Позвонила сестре – «своему» побоялась. Маруся прибежала, разохалась, вызвала «Скорую», и та увезла еле живую Валентину в больницу.

      Пролежала она в больнице долго, почти два месяца. Маруся позвонила матери и коротко бросила:

      – Валька в больнице, хочешь – навести.

      Ольга спросить ничего не успела – дочь бросила трубку. Заметалась по квартире, бестолково пытаясь собрать какие-то вещи. Из дому выскочила, забыв закрыть на ключ входную дверь.

      Прибежала в больницу, нашла дочкину палату, а увидев Валентину, завыла по-деревенски, как по покойнику, и осела на пол. Ее подняли, вкатили укол и положили рядом с дочкой на соседнюю койку.

      Закрыла Ольга глаза и стала просить Бога – впервые в жизни, – чтобы он забрал ее к себе. Так молилась когда-то в деревне ее старая бабушка, видимо, просто устав жить.

      Валентина, очнувшись от глубокого, лекарственного сна, увидела мать и… заплакала. Плакала долго, отвернувшись к грязноватой стене, покрашенной ярко-голубой, жизнеутверждающей краской. Ольга открыла глаза и тихо сказала:

      – Не плачь, доча! Все наладится. И скоро поедем домой.

      Валентина замотала головой:

      – Нет, мам. Не наладится. И домой я не поеду.

      Вечером в больницу примчался Иван. Увидел двух своих женщин, лежавших на соседних кроватях. Сел на стул, уронил голову в крупные рабочие руки и… завыл, как раненый медведь. Дико, страшно.

      Валентина отвернулась к стене. Ольга смотрела в одну точку. Обе молчали.

      А Иван, раскачиваясь на стуле, приговаривал только одно:

      – Что ты сделала со своей жизнью, Валька! И с нашей тоже…

      Через неделю Ольгу забирала из больницы соседка, Таня Гусева. Иван не смог – запил. По-черному запил, страшно. Как когда-то пил его дед – сидя на полу, отекший и опухший, в луже испражнений,