Танец смерти. Линкольн Чайлд

www.litres.ru)

      Линкольн Чайлд посвящает эту книгу дочери Веронике

      Дуглас Престон посвящает эту книгу дочери Алетейе

      Глава 1

      Дивейн Майклз устремил на профессора взгляд, выражавший, как он надеялся, неподдельный интерес, но веки словно налились свинцом. Стук сердца гулко отдавался под сводами черепа. На языке кто-то свернулся и тихо умер. На лекцию Майклз явился поздно. В огромном зале битком народу, и лишь одно свободное место – в центре второго ряда, прямехонько перед кафедрой.

      Повезло, нечего сказать!

      Дивейн специализировался в электротехнике, а на этот курс записался по той же причине, по какой три десятка лет выбирали его студенты-технари: это был пустячок. «Английская литература – гуманистическая перспектива» – такой предмет пройдешь с легкостью, можно и в книгу не заглядывать. Профессор, замшелый старик по имени Мейхью, долдонит, словно гипнотизер, да и голос у него под стать – в сон вгоняет. От записей, которым, почитай, лет сорок, не отрывается. Старый дурак никогда их не менял, а потому в общежитии Дивейна конспекты скопировали все кому не лень. И вдруг на единственный семестр явился с лекциями прославленный доктор Торранс Гамильтон. Студенты смотрели на него так, словно это сам Эрик Клэптон, согласившийся сыграть на студенческой вечеринке.

      Дивейн тоскливо поерзал на холодном пластмассовом стуле: от сидения свело задницу, такая занудь. Посмотрел налево, направо. Все вокруг – студенты, абитуриенты – записывали лекцию на магнитофоны, заносили в ноутбуки, ловили каждое слово профессора. Впервые зал был заполнен до отказа. Ни одного технаря Дивейн не увидел.

      Ну и тоска.

      Дивейн подумал, что у него есть неделя, в течение которой он может отказаться от курса. Но зачет ему был нужен. Кто знает, может, профессор Гамильтон не зверь и сдать ему легко? С другой стороны, если это так, вряд ли студенты притащились бы на лекцию в субботу утром.

      Лучше взять себя в руки и удержаться ото сна.

      Гамильтон расхаживал по подиуму взад и вперед. Низкий и звучный голос заполнял помещение. Дивейну он напомнил льва с седой гривой стянутых на затылке волос. Костюм на нем был шикарный, цвета маренго, не то что изношенная твидовая пара старого профессора. И выговор у него был необычный, не такой, как в Новом Орлеане, то есть он точно не янки. Впрочем, он, скорее всего, и не англичанин. На возвышении сидел ассистент, усердно записывающий за профессором.

      – Итак, – говорил Гамильтон, – сегодня мы рассмотрим «Бесплодную землю» Элиота – поэму, вобравшую в себя двадцатый век со всем его отчуждением и пустотой. Это одно из величайших когда-либо написанных произведений.

      «Бесплодная земля», припомнил Дивейн. Красноречивое название. Он ее, разумеется, не читал. Зачем ему? Ведь это поэма, а не роман, который он мог бы почитать прямо сейчас, в аудитории.

      Дивейн взял в руки книгу с поэмами Элиота. Одолжил ее у приятеля: к чему тратить немалые деньги на то, что ему в дальнейшем никогда не понадобится? Открыл, на форзаце увидел фотографию автора: заморыш в крошечных стариковских очках, губки поджаты, словно ему в зад палку от метлы воткнули. Дивейн фыркнул и стал перелистывать страницы. Бесплодная земля. Бесплодная земля… вот она!

      Тьфу! Чертов сын расписался не на шутку – настрочил-то сколько!

      – Первые строки настолько хорошо известны, что нам теперь трудно представить себе потрясение – нет, шок! – который испытали люди, когда впервые в тысяча девятьсот двадцать втором году прочитали опубликованную в «Диал» поэму. Это было не то, что привыкли считать поэзией. Скорее, это была антипоэма. О личности поэта тут же забыли. Кому принадлежат эти мрачные и беспокойные мысли? Открывающая поэму строка рождает аллюзию на знаменитые стихи Чосера, однако Элиот идет дальше. Обратите внимание на первые же образы: «фиалки из мертвой земли», «дряблые корни», «снег забвенья». Ни один поэт не писал так о весне.

      Дивейн пролистал поэму до конца и обнаружил, что в ней более четырехсот строк.

      О нет! Только не это…

      – Интересно, что Элиот написал о фиалках, а не о маках, что было бы более традиционным выбором. Маки росли в изобилии, которого Европа не видела многие столетия, а все потому, что на полях остались лежать бесчисленные трупы – жертвы Первой мировой войны. Важно еще и то, что маки – с их способностью навевать наркотический сон – казалось бы, лучше годились для образного строя поэмы. Почему же Элиот выбрал фиалки? Должно быть, на ум ему пришла другая аллюзия. Вспомните Уитмена: «…где недавно из-под земли пробивались фиалки – крапинки на серой прошлогодней листве…»

      О господи, он, как в ночном кошмаре, сидел на виду у всей аудитории и не понимал ни слова из того, что говорил профессор. Кому бы пришло в голову написать четыреста стихотворных строк о странной бесплодной земле? У него самого с утра в голове шарикоподшипники крутятся. Что ж, поделом ему за то, что до четырех часов ночи прикладывался к напитку под названием «Серый гусь».

      Он заметил, что в аудитории установилась полная тишина: