Угрюм-река. Книга 2. Вячеслав Шишков

поздний вечер. Санкт-Петербург в огнях. Он еще не провалился, жив, цветущ. Плоский простор болот до сытости давно набит тяжелым камнем. Что было на верху высоких гор – разбито вдребезги и свалено сюда, в низину. И вот балтийского болота нет, остались лишь непобедимые туманы: седые, желтые, холодные. Они влекут на своих убийственных подолах хмарь, хворь, смерть.

      Иннокентий Филатыч, как свекла красный, с серебристой, начисто отмытой бородой пешочком возвращается из бани. Под мышкой веник (подарит приятелю, швейцару Мариинской гостиницы), в руке вышитый шерстью старинный саквояж с бельем. Вот чудесно. Хорошо попить чайку. Жаль, Анны нет, вдовухи-дочки. Сейчас бы на затравочку чайку домашнего, сейчас бы самовар, маленький графинчик водки – «год не пей, а после бани – укради, да выпей», поужинал – и спать. А встал – кругом тайга шумит. Вот жизнь!

      А тут – шагай, шагай, и в брюхо тебе, и в бок, и в спину, того гляди под колеса попадешь, трамваи, извозчики, кареты, да моду взяли эти вонючие фыкалки с огнями по Питеру пускать. Улица, переулок, площадь, улица, еще два переулка. Да туда ли он идет?

      Но в это время лязг копыт, карета.

      – Что вы! Куда вы меня тащите?.. Карау…

      – Цыц! Вы арестованы.

      «Господи, помилуй! Господи, помилуй…» Карета мчится в тьму. По бокам – жандармы… «Господи, помилуй, – два жандарма!»

      Пятый этаж. На диване – Прохор. Чуть дышит. «Господи, помилуй, Господи, помилуй, жив или кончается?»

      – Ваш?

      – Наш.

      Только два жандарма, более никого.

      – А и что случилося с ним?

      – Генерал допрашивал. Сильный обморок. Со страху. С непривычки…

      – Господи, помилуй… Господи, помилуй… – закрестился на портрет царя.

      – После помолишься, папаша… Ну, с Богом…

      Вниз по лестнице. Шляпа с мотающейся головы Прохора валится. Старик сует шляпу к себе в карман. Белый воротник рубахи Прохора замазан дрянью. Очень скверно пахнет..

      – Сыр бри, – поясняет жандарм и приказывает кучеру: – Пшел веселей! – И старику: – Ежели этим господским сыром, папаша, собаке хвост намазать – сбесится. А баре жрут…

      – Господи, помилуй! – крестится старик.

      Карета рывком летит вперед, старик то и дело ударяется головой в потолок, картузик переехал козырьком к уху, старик дрожит, Прохор мычит, сухо сплевывает, стонет.

      – Мариинская, кажется? На Чернышевом?

      – Так точно, – ляскает новыми зубами старец.

      Жандарм приоткрыл дверцу, осмотрелся, крикнул:

      – Извозчик! Двадцать семь тысяч восьмисотый номер. Стой!

      Извозчик – молодой парнишка в синем балахоне, в клеенчатой жесткой, как жесть, шляпе – остановил лошадь.

      – Ково?! Ково тебе?

      – По приказу господина градоначальника. Больной человек, при нем – сопровождающий папаша. Живо!.. Пшел!..

      – Ково?! – закричал парень вслед уносящейся карете.

      – По-по-по-поезжай, дружок… Я деньги уплачу…

      Господи, помилуй! Господи, помилуй!

      VII

      На следующий день в «Петербургском