Бесхребетные и бесчувственные. Soverry

И то все льется и льется; никаких реакций не следует. Ей бы чуть дерзости побольше, и она бы встала и ушла. Не пальцем по лужам водила бы, а ушла. Смогла бы, наверное, раз и навсегда покинуть подземелья мужа, которые чужеродным всегда чем-то отдавали. Но Персефона только продолжает пальцами водить по небольшим лужицам и разбрызганным каплям вина. Лучше бы это была кровь. Она, пожалуй, вылила бы ту прямо на собственное черное платье с массивными вставками. От подбородка – прямо по белой, чересчур бледной коже, по шее и по груди – и вниз по ткани; быть может, она и правда в одержимую здесь обращается. Все больше и больше, а никто и не замечает.

      Здесь у нее есть власть. И совсем нет смелости.

      Богиня мертвых – немногим лучше, чем богиня пустоты. Да и не ее это титул. Все равно, что королева-консорт. Без него она здесь никто. Слез и жалости для самой себя не осталось уже. Ее самой, наверное, уже не осталось.

      Ей на земле (не на том подобии, по которому она в Подземном ходит), в мире живых дышится странно. Она все больше и больше прикипает к своей тюрьме, как когда-то давно говорила матушка. Не тюрьма давно, ее владения. Ей голову дурит эта власть, ее пьянит настолько, что она возвращаться к Деметре не хочет. Покидать свои владения, снимать тяжелые наряды, массивные украшения. Росчерками красного и черного ее кожа не расписана здесь. Здесь ее бледность за нездоровье принимают, а не за красоту.

      Деметра все обвиняет Аида, Деметра ненавидит его, кажется, так сильно, что столетия не властны.

      – Я здесь никто, матушка, – отзывается Персефона полуживым каким-то голосом, невидящим взглядом на бутон розы смотрит, пальцами лепестки оглаживает. Там, в ее мире, таких нет. Там все выжжено, там смерть, трупный запах, крики мертвых, еще не познавших забвения. – А там передо мной лежит целое царство. Весь Подземный мир.

      И мать на колени рядом с ней опускается, в объятьях ее стискивает, по голове гладит, чересчур усердствуя, и повторяет-повторяет-говорит, что это все вина ее мужа.

      – Он продолжает дурить тебе голову, да? Он снова пытается забрать тебя у меня!

      Персефона взгляд на мать не поднимает, все так же полубезразлично наблюдает за бутоном розы. Он бы мог иссохнуть, он бы мог почернеть, его могли бы изъесть черви. Личинки, опарыши. Мерзопакостные создания, извивающиеся туда и сюда, во все стороны сразу. И там, под землей, он был бы ее. Как и сотни, тысячи других цветов, что не приносят никакой радости; но разве она испытывает радость теперь, когда в который раз ступает по земле, чувствует лучи солнца?

      Из нее радость выкачали, забив жилы и сосуды серой.

      – Ты никогда не думала, что испытывает Гера? – задает она вопрос. И Деметра выпускает ее из объятий, пытается посмотреть ей в лицо, понять, что происходит. А сама продолжает шептать, проговаривать куда-то почти себе под нос, что все в Аиде дело, во всем виноват этот замкнутый и зацикленный на своих идеях самодур. Персефона снова пальцами касается лепестков