Бесхребетные и бесчувственные. Soverry

и несущественное; ветер из открытого окна, остывающий капучино и пара горячих круассанов. У нее ногти в идеально-красный выкрашены, завитые плойкой крупные белые локоны не мнутся от часов сна на подушках. И белые хлопковые простыни отдают серым чем-то, они стиранные-застиранные уже. А запах в отеле не то сырости, не то старости. И Эйфелева башня из окна не видна; только помойные баки и другие, соседние окна, меньше, чем через метр.

      Любовь в этом мире никому уже не нужна.

      Дита снова и снова тянет эту фразу нараспев, как полубезумная, когда босиком и халат не накинув прикуривает самые дешевые сигареты от язычка пламени из достаточно дорогой зажигалки. Она облокачивается на край балкона-решетки, до конца окно не открывает и курит. Смотрит скучающе на совсем не радостную картинку из этих улиц, которые будто специально спрессовали вместе, сдвинули и приблизили друг к другу потеснее. Она здесь не задыхается, она давно нигде не задыхается уже. Только снова и снова насмешливо повторяет, что никому любовь не нужна; хорошо хоть, похоть никто не отменял.

      Как там? «У нас всегда будет Париж».

      А у нее комплекты из изысканного белья, дорогих юбок, тонких блузок и строгих, но утонченных пиджаков. Чулки в крупную сетку, кожаные туфли с вопящей за себя красной подошвой и почти полное отсутствие косметики на лице. Она могла бы работать в каком-нибудь офисе, по утрам ездить на автобусе и пить мелкими глотками кофе из раскрученной кофейни. Она могла бы вполне притвориться частью этого сумасшедшего мира, могла бы, пожалуй, и стать, если бы только захотела. (Не хочет; она почти не знает, чего вообще еще хочет.)

      Вместо этого она лишь курит крепкие дешевые сигареты, останавливаясь едва ли не в самом центре площади Согласия. Погода все холоднее день ото дня становится, а фонтан точно скоро выключат. Но пока у нее за спиной журчит вода, и это не ощущение дома (а от дома она далеко, даже слишком), это нечто другое.

      Мужской голос из-за спины раздается неожиданно, и она бы точно дернулась, возможно, припустила бы бежать, если бы сама не ждала появления его владельца.

      – Ты даже рано. Слишком рано. Пунктуальность заключается в том, чтобы прийти в указанное время, а не раньше.

      – Я сама назначила эту встречу, могу себе позволить, – и дым изо рта тонкой струей выпускает. Ей некомфортно, ей не нравится, что Арес стоит у нее за спиной; и все же виду старается не подавать. – Ты сам пришел рано. Где же твоя хваленая пунктуальность?

      А вместо внятного ответа одна усмешка, и она чувствует чужую руку на своем бедре, ползущую вверх, еще пара сантиметров, и юбка будет задрана.

      – Соскучилась? – уверенности в себе хоть отбавляй, а она улыбается как-то криво-ломано, затягивается и выкручивается из его хватки. Смотрит прямо в лицо и улыбается шире. Наманикюренным пальцем тыкает в грудь.

      – Проваливай-ка из этой страны, Арес.

      И сама гадает: разозлится, воспримет как очередную игру или же