Нулевой том (сборник). Андрей Битов

торговля. А старики все соглашаются, кивают ласково и не спеша делают свое нелегкое дело.

      И еще по перрону прогуливаются другие в тюбетейках. Много студентов.

      Проводники – тоже в тюбетейках. Они по-хозяйски берут билет, чуть ли не с превосходством не замечают меня. И с искренней страстностью договариваются о чем-то с людьми возбужденного вида, снующими туда-сюда по перрону.

      И вот мы едем. Соседом моим – казах. Он возвращается из отпуска. Огромные его чемоданы занимают немало места – это он выполнял поручения односельчан, все для них накупил. Парень очень гордится, что побывал в Москве. Все рассказывает, словно репетирует. Он беседует с другим моим соседом, машинистом паровоза, русским. Этот машинист как-то сразу стал для него большим авторитетом. Говорят они в основном о городах, в которых побывали.

      – Вот в Ленинграде вокзал – это да! – говорит машинист.

      – А в Новосибирске какой вокзал… самый лучший! – говорит казах.

      – Ну уж сказал! Что в Новосибирске…

      – Да, действительно… – соглашается казах. – Вот в Актюбинске – это да!

      – Ну уж и вокзал…

      – Паршивый вокзал, – кивает казах.

      Так мы и ехали. Пили пиво в вагоне-ресторане, после чего все рассказывали случаи, перебивая друг друга, потом спали. Потом просыпались.

      Во второй раз Азия началась, когда на станциях газированную воду стали продавать не стаканами, а большими пивными кружками. Это уже были другие категории: другая жара, другая жажда. Мы катили по Казахстану, по Голодной степи. И я все диву давался, что и тут живут люди. Радостный (родина!) сошел наш казах.

      Мы катили по голой, гладкой степи, и я все прислушивался, не понимая, откуда это посвистывание. Оказывается, суслики. Они бегали по степи в необычайном количестве. Жирненькие, серенькие, они сгорали от любопытства. Подбегали к насыпи, выстраивались шеренгой, смотрели на наш поезд, стоя на задних лапках, и посвистывали от удивления.

      Проводники стали совсем важные: ближе к родине. Купе мое опустело. Но на одной из станций проводник вселил ко мне целую юрту. Два старика, широколицые, шоколадные, с торчащими вперед узенькими бородками, одна старушка и три мальчика. Первым вошел толстый старик. Он поздоровался, снял шляпу. Под шляпой оказалась тюбетейка. Снял с сапог востроносые галоши, снял ватный халат и оказался в вельветовом немецком костюме. Затем вошли все остальные. На всех был вельвет.

      – Дедушка, вы до какой станции? – спрашиваю я старика.

      Старик ласково улыбается, кивает. Я думаю, он не слышит, и кричу:

      – До какой станции?!

      Лицо деда совсем расползается и становится фантастически широким.

      – Молодец, молодец! – кивает он.

      И все улыбаются и кивают. И другой старик и старушка.

      Какие славные!

      Потом появляется проводник, говорит им что-то по-своему, и они начинают собираться. Одеваются в обратном порядке, чем раздевались. Пожимают мне руки. И выходят.

      Так и катим. День наполняется какими-то мелкими событиями и даже волнениями.