Нулевой том (сборник). Андрей Битов

пуговица, гривенник, трамвайный билет… Письмо. Это Люськино пальто…

      «Милая Люся, – прочел он, – извини, что…»

      – Ну, погоди, «милая Люся»! – пропел Алеша. – Сегодня моя очередь.

      Когда коридор кончился, началась кухня, в которой никого не было. Кошка стрелой шарахнулась от Алеши.

      – Дура, – сказал Алеша, – я, может, тебя погладить хотел…

      Он попытался зайти с тыла – кошка вспорхнула на подоконник, с подоконника – на холодильник, с холодильника – на буфет. Алеша не спеша взял мокрую тряпку и влез на стул, тоже не спеша. Кошка, поджав хвост, прижалась к стене и зашипела.

      – Шипишь? – сказал Алеша. – А я, может, пыль хотел вытереть… – Он прицелился, размахнулся… В кошку он не попал, но от буфета с легким треском отскочила одна из шишечек. Кошка описала дугу и заметалась по кухне. Алеша не спеша слез со стула, внутренне клокоча: уж эта мне шишечка! «Нервный ребенок…» – говаривала мама…

      Кошка забилась под буфет. Из-под него раздавалось громкое урчание. Такой ничтожный зверь – и так рычит, подумал Алеша. Он стукнул по буфету, и урчание еще усилилось.

      – Вот ведь гадкое животное, – сказал Алеша. От буфета шел ровный гуд. – Порычи мне еще, порычи!

      Алеша вздохнул и понес пепельницу к мусоропроводу. Открыл, приложил ухо – там тоже ровно гудело.

      – Ученье – свет, а неученье – тьма, – пожаловался он в трубу.

      Труба что-то пророкотала в ответ. Оттуда пахло мокрой пепельницей. Алеша запустил в трубу руку и высыпал стружки – прошуршали. Очень хотелось опустить туда и пепельницу. Подобрал шишечку, и она пробрякала в трубе.

      – Спустить бы туда кошку, – отвлеченно подумал Алеша. – Вот была бы симфония!

      Вздохнул.

      – Воды выпить, что ли?

      Налил из-под крана. Отхлебнул, отхлебнул. Вылил в раковину.

      Обратно он прошел быстро, не глядя на гудевший буфет, трубу, вешалку.

      – Где ты был?! – сказала мама.

      Алеша прошел в свою комнату. Сел. Перед ним раскинулся белый лист бумаги. А карандаши торчали из стакана острыми концами, и других карандашей не было. Взгляд упал на бритву. Алеша воткнул ее в край стола. Отвел – дзинь! – пропела она. Воткнул ее поглубже – дзень! – пропела она. «Ре», – подумал Алеша. Вытряхнул все свои бритвы. После долгих усилий – дзонь! дзень! дзинь! джань! – пропели бритвы, – до, ре, ми, фа, – пропели они. Соль никак не давалась.

      А мама сказала:

      – Ты играл сегодня на рояле?

      – У меня очень много уроков, мама, – сказал Алеша и порезал палец.

      Он сидел и сосал палец и смотрел на лист бумаги.

      – Алеша, – донеслось из маминой комнаты, – я сейчас схожу ненадолго, а ты сиди и занимайся. Просто стыд, как мне приходится краснеть за тебя на собраниях. И это внук Скропышева! – добавила она со скорбью. – Поиграй на рояле. Покушай – я оставила на кухне. Я пошла.

      Алеша стоял в маминой комнате около большого зеркала, и в руке у него была большая рюмка с молоком. Он отставил руку с рюмкой и смотрел на себя, отставившего руку с рюмкой. Потом он слегка пригубил, и почмокал губами, и покачал головой, и смотрел на себя, как он пригубил, почмокал и покачал. Потом он сделал несколько общих поклонов,