Нулевой том (сборник). Андрей Битов

осторожен, – говорит отец. – На лестнице нет света, а двор разворочен. Ты надел шарф?

      Я выхожу на улицу. Закуриваю сигарету и прихожу к моей девушке. Она такая же ласковая и спокойная, как вчера. Я выкладываю все, что накипело за день. А она слушает. И я успокаиваюсь.

      А потом мы молчим. А потом снова разговариваем, уже вдвоем. Разговор чего-то касается и нигде не застревает. И я его сразу же не помню.

      Потом я говорю, что мне пора, и остаюсь еще на час…

      Я иду по дождливой лоснящейся улице, и мне навстречу плывут желтые пятна фонарей. Пусто и поздно. И через десять минут я подхожу к моему дому. У подъезда мокро поблескивает «москвич», и вдоль него красные буквы – «неотложка»… На баранке спит шофер, и мне почему-то кажется, что это – к нам.

      Я спешу, спотыкаюсь на лестнице и долго вожусь с замком. В передней пахнет аптекой. Меня встречает дядька. У него сосредоточенный и прилежный вид.

      – Когда это с ним? – спрашиваю я.

      – С полчаса, наверное.

      Я выбираюсь из пальто, как можно тише вхожу к себе в комнату и слышу из соседней слабый голос отца:

      – Это ты, Алеша?

      Я виновато появляюсь в дверях и не знаю, что делать, что говорить.

      – Вот видишь… – говорит незнакомым голосом отец. Я вижу отца.

      Белый халат порхает вокруг него. В пепельнице лежат ватки и пустые ампулы. На ручке кресла повисла опустошенная кислородная подушка.

      Я стою в дверях и ничего не могу поделать со своим лицом.

      – Ничего, Алеша… – слышу я словно издалека.

      У врачихи бодрое и спокойное лицо: она делает дело. И она оканчивает его.

      – Будет плохо – позвоните, – говорит она и поспешно уходит.

      У нее был обыкновенный, обычный голос. И у дядьки в передней был все-таки обычный голос. А у отца… Кажется, это не его голос, такой слабый:

      – Как это некстати… Как раз надо шкаф в Москву отправлять, – слышу я из вспухшей подушками кровати.

      В этих подушках лежит мой отец. Какой он небритый… Утром он не казался мне таким небритым.

      – Впрочем, это всегда некстати… – добавляет он и силится улыбнуться. Это трудно видеть.

      Отец лежит ужасно неподвижно. И говорит неподвижно. Перед глазами у него – труба. Это ее он раскрашивал сегодня в два цвета: под цвет обоев и под цвет потолка… И теперь змейки белой краски наползают на красную.

      Перед глазами отца – труба. Он открывает глаза:

      – Краска натекла. Сотри, пожалуйста.

      Он красил эту трубу, и это было последнее, что он делал.

      Я вскарабкиваюсь на шкаф и вытираю краску.

      – Главное, чтоб насухо, – слышу я снизу, и кажется: из ужасной глубины.

      Я стою рядом с кроватью. Я стою рядом с отцом.

      – Алеша!

      – Да.

      – Вытри кисточку… А то я не успел… Нет, не этой тряпкой.

      Я вытираю кисточку другой тряпкой.

      – Краски заверни и снеси на кухню.

      Я успеваю дойти до двери:

      – Ты все