Игры марионеток. Марина Юденич

распорол тревожный звук – взвизгнули, срываясь с места колеса.

      Табун лошадиных сил, запертый под капотом, вздыбился, захрапел и отчаянно, словно целая стая хищников вдруг показалась на горизонте, рванул с места в карьер.

      Старик. Год 1912

      Лев Модестович Штейнбах родился в Киеве в 1912 году.

      Отец его, Модест Леонидович, был профессором психиатрии, ученым, что называется, с именем.

      Психиатрами были дед, и прадед.

      Никто не сомневался, что мальчик пойдет по их стопам, но главное – он и сам не мыслил ничего другого.

      Дети любят играть «в доктора», и когда наступал черед маленького Левушки исполнять почетную роль врача, он начинал беседу с «пациентом» не так, как все.

      Вместо традиционного «что у вас болит?» или «на что жалуетесь?», он обращался к «больному» с непонятным вопросом, который зачастую ставил партнера в тупик.

      – Ну-с, уважаемый, извольте напомнить мне, како сегодня число? – вкрадчиво любопытствовал Лев Модестович, в точности копируя интонации отца.

      Октябрьский переворот, как ни странно, не внес существенных изменений в его судьбу.

      Конечно, были голод и разруха.

      Преданная кухарка Нюся уносила куда-то материнские ротонды и палантины, соорудив из обычной простыни вместительный узел.

      Потом в ход пошли уже и сами тонкие полотняные простыни, украшенные шитьем, с вышитой в углу монограммой – приданое матери. Их предприимчивая Нюся выменивала на муку и сало.

      На кухне жарили пирожки – пустышки, запах расплавленного свиного сала надолго поселялся в квартире.

      Но пирожки получались очень даже ничего, и жить было можно.

      Полыхала гражданская война.

      Стреляли близко, прямо под окнами профессорской квартиры.

      Под звон колоколов входила добровольческая армия, и где-то за городом, по слухам, расстреливали комиссаров.

      Потом в город врывались красные – человека могли пристрелить прямо на улице исключительно за то, что имел несчастье носить бородку, напомнившую кому-то из товарищей, бороду низвергнутого Императора.

      Ураганом проносились петлюровцы.

      Грабили магазины и квартиры, и, разумеется, тоже расстреливали – и комиссаров, и офицеров белой гвардии.

      Но позже все как-то успокоилось.

      Новые власти, надо полагать, не испытывали особой любви к старорежимному профессору, но душевные недуги, как оказалось, продолжали поражать людей, несмотря на то, что царство свободы вроде бы наступило, а впереди маячило и вовсе безоблачное коммунистическое завтра.

      Словом, психиатрическая лечебница, закрытая было по причине войны и разрухи, была открыта вновь, и возглавить ее предложили Модесту Леонидовичу.

      Врачевать душевные недуги революционные матросы и свободолюбивые кухарки – хоть и готовы были выполнить любое партийное задание – все же не умели.

      Да и не гоже было победившему классу возиться с умалишенными.

      Были дела поважнее.

      Модест