Танжер. Фарид Нагим

будто не узнает. Да, типа не узнает. Это же я. Уже не пустит.

      – Пропуск!

      – Я только коробки оставлю и назад.

      Неужели паспорт потерял?

      Комнату Димкину забыл. Она.

      «Димка, мы в 605, если что, поднимайся (с гитарой)», – я писал, а будто и не было ничего.

      – Дим, открой, это я – Анвар, я вернулся.

      Спит, что ли?

      Что он смотрит, бля?! Первокурсник, наверное. Сейчас закурить попросит… как сговорились… а ты выглядишь, как лох доступный.

      – Извините, его нет, он вчера самоубийством покончил.

      – Что?

      – Он вскрыл себе вены, «Скорая» увезла. В очках такой, да?

      – Да-а…

      Круговое мелькание пролетов. Вспученный линолеум коридора, выбоины и следы от окурков на стенах. Двери. Пыльное, грязное окно в конце, в открытой форточке свежее, яркожелтое свечение. Подходит к двери в конце коридора. Поднимает с пола окурок и, опалив зажигалкой фильтр, закуривает.

      – Юра, открой, это я – Анвар, – тихо. – Я вернулся.

      Стучит. Тишина.

      – Нет, что ли, никого?!

      Отходит, громко топая. Тихо возвращается, слушает.

      Шепот. Звук отодвигаемой задвижки.

      Да-да, так надо будет сделать, мол, спокойно, Юра это ограбление.

      Дверь приоткрывается и высовывается голова.

      – А! Бабай! Ты че, вернулся, что ли?

      – Я. Да…

      Смеется, обнимает. Как всегда эта Юркина манера стукаться лбом в плечо.

      – Давай, проходи, не стесняйся, будь, как дома, обувь можешь не снимать, – ищет кого-то за спиной Анвара.

      Комната. Кровать. Маленький щуплый паренек курит. Налысо остриженная голова. Большие уши. Испуганные серые глаза. В углу большая дорожная сумка «Marlboro». Еще одна кровать, полосатый матрас с желтыми разводами. Индийский земляничный чай, маргарин Rama, ЯЛОВИЧИНА – тушкована вермишель… Ели!

      – Ну, ты чё сидишь, как будто человека съел?! – склоняется Юра к пареньку. – Поздоровайся с дядей.

      – Паша.

      – Анвар.

      – Как-как?

      – Анвар. Был такой еще, Анвар Саадат, если знаешь, конечно.

      – A-а… не-ет…

      – Ты глянь-ка, Бабай? У него печатка на мизинце. Мол, крутняк, Аль Пачино, на хрен. Откуда вы такие беретесь?! Лучше бы ногти почистил.

      – Достал уже, блин! – Паша прячет руку в карман. – А чё тогда сам говорил: подари, подари…

      – Это мой друг! Вот. Кровный, без булды, – Юра стукается лбом в плечо Анвара, обнимает его. – Друзья закадык, братья… Да он барон, бля! А ты чё приехал-то, в командировку, что ли?

      – Я, Юра…

      – О! Хорошо, что ты пришел! Я тебе стих почитаю. Ночью написал. Вот глянь. Сядь, или нет, прислонись к стене, а то упадешь, ха-ха!

      Значит, денег нет… скажет «нет» как всегда. А ты еще боялся, как бы он тебе не выслал долг в Алмату.

      Вершат унылую работу

      метаморфозы естества.

      Как будто с фресок позолота,

      с дерев осыпалась листва.

      – А?! Скажи: клас-с! Или вот, – ищет другую запись на обоях. – Как золото на дне лотка – дни, озаренные тобой. Не то. Вот:

      Чернеет