Зеленые холмы Африки. Проблеск истины. Эрнест Хемингуэй

ловить момент.

      – Говорю вам – они были слишком далеко.

      – Теперь, когда их спугнули, будут проблемы.

      – Стреляли бы сами.

      – С меня хватит. Нам нужно только двенадцать шкур. Теперь ваш черед.

      Потом кто-нибудь, разозлившись, нарочно стреляет раньше времени, всем своим видом показывая, что его об этом просили, встает из-за муравейника и, демонстративно отвернувшись, подходит к товарищу, который самодовольно спрашивает: «Так в чем же дело?»

      – Слишком далеко – я же говорил. – В его голосе звучит отчаяние.

      Второй снисходительно замечает:

      – А ну-ка взгляните сюда.

      Отбежавшие зебры, увидев приближающийся грузовик с туземцами, описали круг и теперь стоят боком совсем близко.

      Невезучий охотник молчит, он слишком зол, чтобы стрелять.

      – Что ж, стреляйте вы, – предлагает он.

      Но второму соглашаться мешает принципиальность:

      – Нет уж, стреляйте сами.

      – С меня довольно, – говорит неудачник, понимая, что в таком состоянии стрелять бессмысленно, и одновременно чувствует во всем этом какой-то подвох. Что-то постоянно мешает ему: то приходится действовать в необычных условиях, то даются указания без учета обстоятельств, то нужно стрелять на глазах у людей, то в крайней спешке.

      – У нас уже есть одиннадцать шкур, – говорит удачливый охотник, начиная чувствовать раскаяние. Он понимает, что не должен был торопить товарища, надо было оставить того в покое, а не подзадоривать. Словом, он опять вел себя как самодовольный, упрямый осел.

      – Мы в любое время можем убить еще одну зебру. Эй, Бо, мы едем в лагерь.

      – Нет уж, стреляйте сейчас. Убейте ее.

      – Нет, едем.

      Грузовик подъезжает, вы едете по пыльной равнине, раздражение уходит, и остается только ощущение быстротечности времени.

      – О чем вы сейчас думаете? – спрашиваешь ты. – О том, какой я сукин сын.

      – О сегодняшнем вечере, – отвечает он, улыбаясь, и от этого на его пропыленном лице обозначаются морщинки.

      – И я о нем думаю, – говоришь ты.

      И вот этот вечер приходит, и снова – в путь.

      На этот раз ты надеваешь высокие брезентовые сапоги, которые легко вытащить из грязи, перескакиваешь с кочки на кочку, прокладывая путь через болото, утопаешь в протоках, а утки, как и в прошлый раз, улетают на озеро, но теперь ты берешь далеко вправо и выходишь точно к озеру; здесь убеждаешься, что дно твердое, и, шагая по колено в воде, подбираешься к большим стаям, раздается выстрел, ты и М’Кола пригибаетесь, все вверху заполняется утками, ты бьешь двух, потом еще двух, потом одну высоко над тобой, потом упускаешь утку, пролетевшую направо над самой водой, и тут стая возвращается, она проносится так быстро, что ты не успеваешь заряжать и стрелять; затем, используя раненых уток как подсадных, бьешь как бог на душу положит: ты ведь знаешь, что здесь их можно настрелять сколько хочешь, сколько сможешь унести. Ты