Как закалялась сталь. Николай Островский

а те что, виноваты?… Эх ты, сиромаха[11]… Здоров, как медведь, а толку с тебя мало…

      – Ладно, – прохрипел Артем, беря лом.

      Но Политовский зашептал:

      – Я возьму, у меня вернее. Ты бери лопату и лезь скидать уголь с тендера. Если будет нужно, то грохнешь немца лопатой. А я вроде уголь разбивать пойду.

      Брузжак кивнул головой:

      – Верно, старик. – И стал у регулятора.

      Немец в суконной бескозырке с красным околышком сидел с края на тендере, поставив между ног винтовку, и курил сигару, изредка посматривая на возившихся на паровозе рабочих.

      Когда Артем полез наверх грести уголь, часовой не обратил на это особого внимания. А затем, когда Политовский, как бы желая отгрести большие куски угля с края тендера, попросил его знаком подвинуться, немец послушно передвинулся вниз, к дверке, ведущей в будку паровоза.

      Глухой, короткий удар лома, проломивший череп немцу, поразил Артема и Брузжака, как ожог. Тело солдата мешком свалилось в проход.

      Серая суконная бескозырка быстро окрашивалась кровью. Лязгнула ударившаяся о железный борт винтовка.

      – Кончено, – прошептал Политовский, бросая лом, и, судорожно покривившись, добавил: – Теперь для нас заднего хода нет.

      Голос сорвался, но тотчас же, преодолевая давившее всех молчание, перешел в крик.

      – Вывинчивай регулятор, живей! – крикнул он.

      Через десяток минут все было сделано. Паровоз, лишенный управления, медленно задерживал ход.

      Тяжелыми взмахами вступали в огневой круг паровоза темные силуэты придорожных деревьев и тотчас же снова бежали в безглазую темь. Фонари паровоза, стремясь пронизать тьму, натыкались на ее густую кисею и отвоевывали у ночи лишь десяток метров. Паровоз, как бы истратив последние силы, дышал все реже и реже.

      – Прыгай, сынок! – услышал Артем за собой голос Политовского и разжал руку, державшую поручень. Могучее тело по инерции пролетело вперед, и ноги твердо толкнулись о вырвавшуюся из-под них землю. Пробежав два шага, Артем упал, тяжело перевернувшись через голову.

      С обеих подножек паровоза спрыгнули сразу еще две тени.

      В доме Брузжаков было невесело. Антонина Васильевна, мать Сережи, за последние четыре дня совсем извелась. От мужа вестей не было. Она знала, что его вместе с Корчагиным и Политовским взяли немцы в поездную бригаду. Вчера приходили трое из гетманской стражи и грубо, с ругательствами допрашивали ее.

      Из этих слов она смутно догадывалась, что случилось что-то неладное, и, когда ушла стража, женщина, мучимая тяжелой неизвестностью, повязала платок, собираясь идти к Марии Яковлевне, надеясь у нее узнать о муже.

      Старшая дочь, Валя, прибиравшая на кухне, увидев уходившую мать, спросила:

      – Ты далеко, мама?

      Антонина Васильевна, взглянув на дочь полными слез глазами, ответила:

      – Пойду к Корчагиным. Может, узнаю у них про отца. Если Сережка придет, то скажи ему: пусть на станцию сходит к Политовским.

      Валя, тепло обняв за плечи мать, успокаивала ее, провожая до двери:

      – Ты не тревожься, мама.

      Мария

11

Сиромаха – бедняга, бесприютный (укр).