Опрокинутый рейд. Аскольд Шейкин

городских сословий он, Шорохов, удостоен чести. На вокзале проездом генерал Шкуро. Фигура в белоказачьих кругах заметная. Надо приветствовать. Это вспомнилось Шорохову.

      Сто тысяч рублей пожертвовали тогда состоятельные граждане города на нужды его дивизии, знамя которой – черное полотнище с изображением оскаленной волчьей пасти, папаха из волчьего меха – словно эмблема. Десять из этих ста тысяч были от Шорохова. Тридцать пудов бараньего мяса, накануне проданные на ростовском базаре! Швырнул, как кость.

      Впрочем, нет. Подал с поклоном. А как иначе? Еще одна купеческая истина: «Переплачивая при покупке, обретаешь друзей».

      Шорохов обретал этим расположение желчного подъесаула с дергающейся после контузии правой щекой. В прошлом был он шкуровским адъютантом, а ныне подвизался в чинах контрразведывательного отдела штаба городского гарнизона. Игра стоила свеч…

      Шкуро был одет в белую черкеску с погонами, пьян, говорил без умолку.

      Донские и кубанские газеты, разумеется, в качестве похвалы, писали, что в облике этого генерала есть нечто волчье. Волчье действительно было. Потому после слов Варенцова тот далекий вечер и вспомнился Шорохову, хотя он и не мог так уж прямо определить для себя, в чем именно оно в натуре Шкуро проявлялось. В быстрых переменах направления взгляда? В известной всем безжалостности, мстительности, коварстве?

      Хриплый голос Шкуро разносился по залу:

      – …Самый скверный район, господа, это всегда вроде вашего: рудники, заводы. Вот уже где распропагандированы рабочие! Все, как один, большевики. Оставляем поселок, а нам в спину стреляют…

      Штатских и военных в зале десятка три. В первые минуты встречи кители, черкески, кожа портупей, сюртуки, пиджаки, лысины, бороды сливались для Шорохова в некое многоцветное пятно. Потом он освоился, начал различать лица. На них застыло подобострастное восхищение. Кем! Сыном кулака-хуторянина по фамилии Шкура, больше всего знаменитым зверской жестокостью в обращении с пленными. Нашел в чем себя утверждать!..

      И какими же откровениями эта шкура сейчас здесь всех одаривала?

      – …Говорят: «Женский вопрос…» Но, господа! Сколько раз уже было: захватываем окоп, а в нем баба с винтовкой. Расстрел? Э-э, нет, слишком почетно. Драть плетьми до смерти… Слышу еще: «Все должны быть равны». Но позвольте! Богу – богово, кесарю – кесарево. Закон природы! Требуй! Но в том лишь случае, если тебе положено…

      Шкуро нахмуривается. Из-под припухших век пристально оглядывает депутатов, щерится в улыбке:

      – А что за народ мои казаки! Куда ни придут – колокольный звон, музыка играет, песни, весна, солнце, любовь и прочее такое. Но уж зато все, что на убитом найдут или поднимут брошенное… Тут ничего не поделаешь: берут себе, в казну не сдают. Я было пробовал бороться с этим: «Такие-сякие, поделились бы хоть с сотней своей!» «Что вы, – отвечают, – ваше превосходительство, це коммунизм буде, если делиться…»

      Насколько же беспредельна была уверенность его, Шорохова, врагов в своем праве глумиться даже над самым святым!

      – …По-волчьи…

      Как быстра мысль! Шорохов уже снова был в ресторанном