Август Четырнадцатого. Александр Солженицын

вам мешаю? Я пойду?

      – Нет, останьтесь, – попросил Нечволодов.

      А зачем – непонятно. Молчал, и голову опустил.

      Время тянулось. Неизвестное что-то могло меняться, шевелиться, передвигаться в темноте.

      Отдельно высказать это страшно: потерять жизнь, умереть. Но вот так сидеть двум тысячам человек в затаённо-гиблой, мирной темноте брошенными, забытыми, – как будто пока и не страшно.

      До чего было тихо! Поверить нельзя, как только что гремело здесь. Да вообще в войну поверить. Военные таились, скрывали свои движения и звуки, а обычных мирных – не было, и огней не было, вымерло всё. Густо-чёрная неразличимая мёртвая земля лежала под живым, переливчатым небом, где всё было на месте, всё знало себе предел и закон.

      Смысловский откинулся спиной, на наклонном погребе это было удобно, поглаживал длинную бороду и смотрел на небо. Как лежал он – как раз перед ним протянулась ожерельная цепь Андромеды к пяти раскинутым ярким звёздам Пегаса.

      И постепенно этот вечный чистый блеск умирил в командире дивизиона тот порыв, с которым он сюда пришёл: что нельзя его отличным тяжёлым батареям оставаться на огневых позициях без снарядов и почти без прикрытия. Были какие-то и незримые законы.

      Он полежал ещё и сказал:

      – Действительно. Дерёмся за какую-то станцию Ротфлис. А вся Земля наша…

      У него был живой, подвижный, богатый ум, не могущий минуты ничего не втягивать, ничего не выдавать.

      – …Блудный сын царственного светила. Только и живёт подаянием отцовского света и тепла. Но с каждым годом его всё меньше, атмосфера беднеет кислородом. Придёт час – наше тёплое одеяло износится, и всякая жизнь на Земле погибнет… Если б это непрерывно все помнили – что б нам тогда Восточная Пруссия?.. Сербия?..

      Нечволодов молчал.

      – А внутри?.. Раскалённая масса так и просится наружу. Толщина земной коры – полсотни вёрст, это тонкая кожица мессинского апельсина или пенка на кипящем молоке. И всё благополучие человечества – на этой пенке…

      Нечволодов не возражал.

      – Уже однажды, десять тысяч лет назад, почти всё живое было похоронено. Но это ничему нас не научило.

      Нечволодов покоился.

      Возник и длился между ними заговор умолчания. Смысловский не мог не знать нечволодовские «Сказания о русской земле» для народного восприятия, а, принадлежа кругу образованному, очевидно не мог их одобрять. Но как вся война, действительно, ничтожнела перед величием неба, так и рознь их отступала в этот вечер.

      Отступала, но не вовсе терялась. Вот упомянул он Сербию. Сербия была давима хищным и сильным, и защита её не могла умалиться даже перед звёздами. Нечволодов не мог тут не возразить:

      – Но где же был бы предел миролюбию Государя? Неужели оставить Сербию в таком унижении?

      Эх, мог бы, мог бы Смысловский ответить. Слишком много дурной экзальтации в этой славянской идее – и откуда придумали? зачем натащили? И всех этих балканских ходов не разочтёшь.

      Но сейчас – душа не лежала так мелко спорить.

      – Да вообще: откуда жизнь на Земле? Когда Землю считали центром Вселенной