Проза и фарс. Павел Хицкий

Лева почти не слушал и говорил отстраненно, как из-за пачки бумаги. Я видел: неразрешенная мысль шевелится за коричневыми зрачками, спрятавшимися за толстые стекла простецких роговых очков.

      Наконец, он прервал на середине очередную ничего не значившую фразу, всплеснул тонкими руками, слегка задев белую чашку (отблески на поверхности заиграли, как огни пожара 1837 года), и решительно сказал:

      – Я напишу ей письмо.

      Я не стал возражать. Письмо – так письмо. Но потом, когда я спросил, что же Лева напишет, стало ясно, что дело дрянь. Он собрался объясниться Тильде в любви по всем правилам: рассказать ей про бессонницу (после случайной встречи он уже предсказывал себе бессонницу), упомянуть про лист бумаги, случайно найденный у окна, и закончить письмо словами «вечно твой, Лева» – в духе желтого дворянина, выписавшего лучшие в этом городе образы извращенцев и убийц.

      Я пытался объяснить, что изящных признаний в любви делать не нужно. Говорил: литература не пойдет вашим отношениям на пользу хотя бы потому, что письмо начнется с фальшивой ноты – неправильного имени. Девушка, похожая на титло, ошибочно называет себя Тильдой. В ней нет ничего от тильды. Ее жизнь призвана не придавать буквенные очертания гнусавым звукам неизвестных нам языков, а скрывать за своей завесой понятия молчаливые, как сказал бы желтый дворянин: святые. Я говорил Леве, что он все испортит литературными словоизвержениями там, где требуются намеки, пропуски букв и фраз.

      Но Лева, кажется, не понял меня. Или не поверил.

      – Если вы твердо решили отправить Тильде послание, хотя бы почитайте письма великих, – посоветовал я. – Они, по меньшей мере, умели писать о любви.

      Лева действительно обратился к письмам великих. Когда через несколько дней мы встретились в небольшой забегаловке на Гороховой, которую я любил за белые пластиковые столы и чистые беленые стены, оказалось – он все-таки написал Тильде письмо. Проклятыми русскими буквами.

      Лева показал мне свое послание. Он писал отвратительно. Как Державин, умудрившийся спросить у невесты: «Каково ты, мой милый и сердечный друг, почивала». Лева выводил серыми печатными буквами «тоскую по тебе», он кричал «люблю тебя» – и это звучало как воронье карканье. Дочитав письмо до конца, я мягко попросил юношу отослать Тильде чистый лист бумаги, но Лева в ответ только засмеялся.

      Мы оставили письмо Левы у букиниста. Того самого невысокого старичка с Литейного, которого Тильда окрестила «бородатым карликом». Я давно знал этого старичка. Он выглядел типичным аборигеном из заселившего финские болота племени пожирателей книг – но по возрасту годился ему в отцы-прародители. Карлик поглощал буквы с жаром, с каким черти в пропахшем болотными испарениями аду варят кириллические души. В каком-то смысле, бородач прекрасно понимал в литературе.

      Ровно через неделю Лева позвонил мне откуда-то из глухого коридора университетского общежития –