Неупиваемая Чаша (сборник). Иван Шмелев

и не дозволил. И на табак давал только тридцать копеек в месяц и велел в кухне курить, где самовары наставляют. Табак очень зловонный… Вот! Так мое-то горе с полгоря! А тот-то всю жизнь на сына положил, за бухгалтерию сто рублей истратил и за место заплатил, чтобы приняли.

      И путал я на службе в тот день! Антон Степанычу Глотанову за обедом служил очень плохо, даже совестно. Блюда перепутал, со второго начал. А он и говорит:

      – Клюнул, что ли?

      Я им даже, помню, и не ответил ничего, и они на меня так внимательно поглядели. Стою неподалечку в простенке, смотрю в окно, как снег валит, а в глазах все комната та со шкафами…

      Антон Степаныч ножичком постучали:

      – Нарзану я просил!

      А у меня в глазах жгет. Принес я им нераспечатанную бутылку. И так мне стало стыдно, что не мог сдержаться… Смахнул салфеткой глаза и откупорил им.

      – Что это, брат, с тобой сегодня? – спросили.

      Но я счел неприличным сказать им про себя. Извинился за небрежение и объяснил, что заторопился. Нельзя же сказать, что нездоровится, потому что у нас на этот счет очень строго. Нездорового человека нельзя допускать к гостям служить, и было не раз подтверждено администрацией нашего ресторана. Могут брезговать господа. А про сына говорить… И выплакал-таки я лишний полтинник. Всегда они мне полтинник оставляли, а тут положили рубль.

      Пришел из ресторана. Луша плачет. И понял я, что ей все известно. Глаза опухли. Про Колюшку спросил. Оказывается, весь вечер письмо писал и потом уходил со двора, а теперь спать лег. А Луша пристала и пристала ко мне:

      – Иди к директору, проси еще… Куда его теперь? В конторщики на дорогу?

      Сказал, что схожу, попытаюсь. И легли спать. А как вспомнил про письмо да опять про Кривого, как он ночью один с собой распорядился, страх на меня напал. А Колюшка если… Кто его знает! И не ел он сегодня ничего. Какое письмо? Не могу улежать. Слышу, в коридорчике кашлянул. И пошел я к нему послушать. А мне от лампадки из нашей комнаты видно было, как он лежит лицом в подушку. Как был, так и лежит, и даже сапог не скинул. Подошел я к нему и позвал:

      – Коля! Ты не спишь?

      – Не сплю…

      – Что же ты не спишь?

      – Не хочу…

      – Коля! Ты спи, голубчик… Не надо расстраиваться… Бог милостив.

      Молчит.

      – Коля, – говорю. – У меня сердце за тебя болит… Ты бы разделся…

      – Нет, все равно…

      И вздохнул тяжело. Тут я сел к нему, стал его по спине гладить и уговаривать:

      – Ничего. Я все силы употреблю, чтобы тебя приняли… Хочешь, к генералу одному пойду, у него влияние большое, и он к нам ездит… Ему только слово сказать… Он для меня снизойдет…

      А он как вскочит!

      – Смеетесь, что ли, надо мной? – Задрожал весь. – Да я лучше…

      – Что? Что ты лучше? – спрашиваю его.

      – Ничего… А экзамен я сдам и без них. Вы думаете, я не понимаю? Я все понимаю!.. Мне, может, больней вас…

      И задрожал у него голос.

      – Вы, – говорит, – всё радости ждали от меня, а я вам вот что…

      И так стал рыдать, так рыдать… И Луша прибежала, и Наташка