Ильгет. Три имени судьбы. Александр Григоренко

раздавалось что-то, напоминавшее звуки войны; среди воя он разобрал только знакомые слова: «Не орите… бурундуки жадные… хватит на всех…» Здесь между Ябто и Куклой Человека произошел разговор – один из немногих в их жизни.

      – Зачем они тебе? – спросил старик.

      – Мужчины, – ответил Ябто.

      – У тебя нет своих мужчин?

      – Подрастут – станут моей силой.

      – Пока растут – кормить надо. А когда вырастут – женить. Разве ты богат? Где такой калым возьмешь? На четверых калым – если все выживут, конечно…

      Широкий человек повернулся, приблизил свое лицо к лицу старика и улыбнулся загадочно.

      – Пока не умру – будут со мной. За это время наживем столько калыма, что они заберут всех невест тайги. Тогда – пусть живут как хотят.

      Какое-то время они безмолвно стояли глаза в глаза. Молчание прервал Кукла Человека.

      – Помнишь завет?

      – Какой?

      – О том, что память не в уме, а в крови. Кровью помнят люди.

      – Ты о чем, старик?

      – Будто не знаешь о чем. Подрастут – будут мстить.

      Изумленный Гусь едва не подпрыгнул.

      – Где ходил твой ум, когда ты говорил это? Я их от смерти спас. Через день они бы умерли от ночного холода, если бы еще раньше не достались волкам.

      Но тут поднялся старик и показал гнев, которого раньше никто не видел.

      – Знаешь ли ты, какого они народа? Какие боги их ведут, какие духи охраняют – это тебе ведомо? Кто ты такой, чтобы наступать на хвост судьбе?

      – Я их судьба, – спокойно сказал Ябто и пошел прочь.

      О том, к какому племени принадлежат эти дети, узнать было невозможно. По ничтожной малости лет они научились издавать лишь скомканные звуки, видеть в которых слова мог только кто-то очень близкий.

      На великой реке они все же отведали жирной рыбы и возвратились в родное стойбище за несколько дней. Ябто даже не ставил свою ровдугу и едва прикасался к веслам.

      Через три месяца после возвращения с Йонесси, Ума родила дочь. Имя ее Нара – Девочка Весна.

* * *

      То, что мальчики делили одну утробу, Уме подсказал бессловесный разум женщины. Она верила ему больше, чем правде, которой не могла знать и решила, что один из детей первым хлебнул живительного сока утробы и потому вышел на свет вдвое большим, чем брат.

      Новые сыновья утверждали Уму в ее правоте.

      Мало того, что у приемышей было одно лицо, они одновременно болели, плакали, просили есть, разом начали ходить и выговаривать первые слова, вдвоем играли с ее родными детьми и во всем жили, как единое тело.

      Ума не делала различий между ними и своими сыновьями, всем доставался одинаковый кусок, шлепок и подарок, на всех хватало ее крика, в котором трудно было различить ругань и ласку.

      Но прошел год, и открылось другое.

      У детей было одно лицо, и жизнь билась в них одинаково, но души их были похожи друг на друга, как медведь и евражка.

      Когда у большого мальчика прорезались зубы, он тут же пустил их в ход – укусил отца за палец. Ябто, обычно скупой на ласку,