Желтоглазые крокодилы. Катрин Панколь

делать людям больно. Иногда она пыталась бороться с этой привычкой, старалась не злословить, не сплетничать. Прикусывала язык, как задерживают дыхание ныряльщики, и время такой борьбы можно было засекать по секундомеру. Надолго ее не хватало.

      – Ох, Ирис, мне так неприятно… Я не должна была… Я корю себя за это…

      – Тебе не кажется, что несколько поздно себя корить? – ледяным тоном ответила Ирис, взглянув на часы. – Мне жаль, но если ты и дальше будешь ходить вокруг да около, мне придется уйти, дел полно.

      – Ну ладно. Говорят, что он всюду ходит с этим… этим…

      Беранжер в отчаянии уставилась на подругу.

      – Этим…

      – Беранжер, кончай мямлить! Этим кем?

      – Молодым адвокатом из его конторы, – выпалила наконец Беранжер.

      Помолчав мгновение, Ирис смерила подругу взглядом.

      – Оригинально, – сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно. – Не ожидала. Спасибо, что открыла мне глаза.

      Она встала, взяла сумку, натянула элегантные розовые перчатки в сеточку, медленно поправляя каждый палец, словно эти размеренные движения приводили в порядок ее мысли, потом, вспомнив, чей это был подарок, сняла их и положила на стол перед Беранжер.

      И вышла.

      Она сохранила присутствие духа, сразу нашла машину и ключи в сумке, но, сев за руль, какое-то время не трогалась с места. Она держалась прямо, как учила мать, и твердо, как того требовала ее неискоренимая гордыня, только застыла, оглушенная болью, которую пока не ощущала, но обреченно ждала. Ирис не страдала, а растерялась, словно рассыпалась на кусочки, будто внутри нее взорвалась бомба. Десять минут сидела неподвижно. Ни о чем не думая. Ничего не воспринимая. Просто пытаясь понять, что же творится у нее в голове и в сердце. Через десять минут она с удивлением ощутила, что в носу защипало, губы задрожали, и в уголках бездонных синих глаз засверкали огромные прозрачные слезинки. Она стерла их, высморкалась и нажала на газ.

      Марсель Гробз протянул руку, чтобы привлечь к себе лежавшую рядом любовницу, но она отпихнула его задом и гордо отвернулась.

      – Ну, мусечка, не злись. Ты знаешь, я этого не выношу.

      – Я с тобой разговариваю о суперважном деле, а ты не слушаешь.

      – Ну, давай, давай, рассказывай. Обещаю, я буду слушать.

      Жозиана Ламбер смягчилась, пододвинулась ближе и всем своим полным телом в бледно-розовых кружевах приникла к любовнику. Он был изрядно пузат, золотисто-рыжие волосы обрамляли его лысину и курчавились на груди. Не молод, нет, не молод ее Марсель, только глаза остались юными, зоркими, живыми. «Зенки у тебя как у двадцатилетнего», – шептала ему на ухо Жозиана после любовных утех.

      – Подвинься, ишь разлегся. Ты растолстел, смотри, жирный какой! – сказала она, ущипнув его за бок.

      – Да все деловые обеды, знаешь ведь. Тяжелые времена настали. Партнеров приходится убеждать, а чтоб убедить, нужно бдительность его усыпить, дать ему выпить да закусить, выпить да закусить…

      – Ладно. Налью тебе стаканчик, и ты меня выслушаешь наконец.

      – Лежи, мусечка. Давай. Слушаю тебя. Рассказывай.

      – Ну