По тонкому льду. Георгий Брянцев

умно, товарищ Брагин, – огрызнулся Геннадий. – Скорее, даже глупо.

      – Возможно, спорить не стану, – невозмутимо произнес Дим-Димыч. – Это не мои слова. Они принадлежат Бальзаку, которого, как мне помнится, никто еще не причислял к глупцам.

      Безродный потискал рукой свой подбородок и, нахмурившись, сказал:

      – Идите, товарищ Селиваненко! Дело оставьте – и идите!

      Селиваненко повернулся через левое плечо и вышел.

      Геннадий встал из-за стола, прошел до закрытой двери, нажал на нее ладонью, хотя нужды в этом никакой не было, и, обернувшись к Дим-Димычу, обратился неожиданно на «ты»:

      – Я никогда не говорил тебе, Брагин, хотя давно собирался сказать, что думать надо головой.

      – А ты разве пытался думать другим местом? – съязвил Дим-Димыч.

      – А голова у тебя не всегда хорошо варит. И я ею не особенно доволен. На данном отрезке времени особенно.

      Дим-Димыч метнул в меня насмешливый взгляд и ответил:

      – Не стану уверять, что моя голова украшает меня, но я ею доволен. Понимаешь – доволен. Я привык к ней.

      – Товарищи! Я пришел к вам не затем, чтобы слушать вашу перебранку, – запротестовал я, – у меня дел уйма.

      – Тоже верно, – снисходительно согласился Геннадий. – Дело, я считаю, еще не провалено. Оно не дотянуто. Виновный еще заговорит…

      – Виновный или обвиняемый? Это еще не одно и то же, – попытался уточнить я.

      – И будет ошибкой, если мы его освободим, – закончил Безродный.

      – Никакой ошибки не будет, Геннадий… – горячо возразил Дим-Димыч и добавил, явно против своего желания: – Васильевич… Чеботаревский чист как агнец. Он вполне наш, советский человек. Ему было пятнадцать лет…

      – Ого! – воскликнул Безродный и поднял палец. – Пятнадцать лет! Хорошенькое дело! Если он смог переплыть Днестр, почему он не смог дать подписку? Почему он не мог явиться по заданию? Что вы хотите из меня сделать? Я вас спрашиваю, товарищ Брагин. Хотите сделать из меня великого гуманиста? Ромен Роллана? Я для этого не гожусь. Могу вас заверить, что осудят его…

      – Никто его не осудит, и, освободив его, мы никакой ошибки не сделаем. Надо не передавать, а прекратить дело. Даже Екатерина Вторая, которую история тоже не считает гуманисткой, сказала как-то золотые слова: лучше десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить.

      – Речь идет не о казни. Не говорите глупости! Пусть ваш Чеботаревский посидит за решеткой. Это полезно, – проговорил Геннадий.

      – Сомневаюсь, – заметил я.

      – Откуда вам известно, что это полезно? – спросил Дим-Димыч. – Я не уверен. По-моему, ничто так не изменяет взгляд на жизнь, как тюремная решетка.

      – Язык у вас отлично подвешен, – уже раздражаясь, проговорил Безродный. – Но ваши экскурсы в прошлое и ссылки на Бальзака и Екатерину явно не к месту.

      – А ваши на Ромен Роллана – тем более, – отпарировал Дим-Димыч.

      – Короче! – потребовал Геннадий. – Что вы хотите сказать?

      Дим-Димыч развернул папку и сказал:

      – Дело