Заетойщина. Александр Етоев

расплавленное стекло.

      * * *

      Дед Етой, хлебнувши квасу,

      встал, естественно, не с той.

      Вот несёт он тела массу

      на ближайший стул пустой.

      Сел. Упёр в колено локоть,

      приложил ладонь ко лбу.

      Ждёт, когда же мысли ноготь

      прочерти́т черту в гробу

      черепного небоскрёба,

      где не небо, а где нёбо,

      всё в морщинах, всё в делах,

      добрый, смилуйся, Аллах!

      Не дождался и скорее

      на коленке написал:

      «Пункт один: пришли евреи,

      мир стал лучше и мудрее.

      Пункт второй: ушли евреи,

      появились брадобреи –

      рынок, очередь, вокзал…»

      Сам не понял, что сказал.

      * * *

      Прилично ли Деду Етою,

      привычно не вставшему с той,

      седою трясти бородою,

      как резвый козёл молодой?

      Трястись в зачарованных дрожках,

      дрожащих, как Бродский И. А.,

      Галчи́нского перевёдший,

      печальный, как ослик Иа.

      Такая дорога удобна,

      где тяжкая ноша легка,

      где хлебное поле съедобно,

      где рыбная речка сладка.

      Где леса покой не тревожен,

      где овцы с волками дружны,

      где встречный, как ветер, не сложен,

      где Бог, и Ему мы нужны.

      * * *

      Дед Етой сидит на стуле,

      сын напротив, в пол глаза.

      Дед встаёт, не с той, в натуре,

      в голосе его гроза.

      «Кто сегодня суп грибной

      ел из ямы выгребной?

      Кто окурок из плевательницы

      кинул в лоб преподавательницы?

      Кто уже в который раз

      смыл котёнка в унитаз?»

      Сын молчит, а что сказать?

      «Весь в отца», – сказала мать.

      * * *

      Вставши не с той в нетрезвости,

      в хмурости, неизвестности,

      в стылой чужой квартире

      с дырками на гардине,

      ту́жится Дед Етой.

      Кто-то скребётся в ухе.

      Где телефон, где брюки?

      Сартр, синие мухи

      тешат синие брюхи –

      экзистенциализм

      горше, чем коммунизм.

      Понюхал шампунь от перхоти,

      лёг, как паша́, на бархате…

      Думал, меня отвергнете.

      Думал, слюною харкнете.

      Вы же мне сразу: миленький!

      Приняли меня, приняли.

      Леди Мадонна? Ху?

      Влажные ваши линии,

      умные, словно пинии,

      на греческом берегу.

      А го́рлинка ионическая,

      глухая, как смерть клиническая,

      тихо ему: «Гу-гу».

      * * *

      У Деда у Етоя,

      вставшего не с той,

      на любое слово

      есть ответ простой.

      Щурясь и балдея,

      посмотрел в бинокль он

      и в стекле пустом

      увидел, как на жёрдочке

      синицы сидели,

      жёлтые, как жёлуди,

      синие, как сон.

      На него глядели,

      улыбался он.

      Прибежали кошки,

      Гришка