потом – волосы, нос и лоб, ноги, для поцелуев. Ему нужен этот каждодневный ритуал, она понимает – он мучается тем, что осложнил ее жизнь, как он считает, что из-за него она прозябает во все этой убогой обстановке и мерзнет (она правда очень и непривычно для себя мерзнет, и обстановка и впрямь не роскошная), и еще больше мучается – что ничего не может в сложившихся обстоятельствах. Даже дом натопить как следует не может, потому что дом – дрянь. И единственное, что может – это самым ранним утром, последовательно, шаг за шагом и в точности, чуть ли не торжественно исполнить этот смешной и трогательный ритуал, ритуал их любви, которым он хочет показать, что любит ее, и хочет для нее сделать быть может бесконечно многое, но только не может. Она понимает всё это, и благодарна. И тронута. И это умиляет ее. И потому она позволяет всё это с собой каждое утро проделывать – заточать ее на полчаса в теплую гору из тулупа и тщательно подбитого одеяла, обцеловывая ее до и после, брать ее ноги для поцелуев и последующего торжественного облачения в носки и тапочки. Она иногда чувствует себя во время всего этого так, что хотелось бы откинуться на постели и счастливо, весело захохотать – маленькой пятилетней девочкой Магдочкой, которую папа Юзеф тщательно закутывает в теплые штанишки, шубку, шарфик и меховую шапочку, чтобы повести покататься по выпавшему снегу на санках. И ей так хорошо от этого, и это всё так трогательно, до смеха. И она с удовольствием позволяет каждое утро, на несколько минут превращать себя, двадцативосьмилетнюю Магдалену Збигневску, пианистку, которой стоя аплодирует зал из скотов в погонах, в девочку Магдочку, которую папа ведет на прогулку по снегу. Зато – в то время, пока она, как принцесса из средневековых сказок, заточена на скрипящей кровати в башню из нагретого тулупа и одеяла, так что только глаза и видны, она может со стороны понаблюдать за ним и подумать… и как правило, увы, потускнеть от приходящих мыслей взглядом…
Он, посередине ритуала, пока она греется в «башне», возится на кухне, забивает разгоревшуюся печь дровами до отказа и делает последние приготовления – в ванную и на стол, о чем-то думает. Она догадывается о чем, схватывает это из выражения его лица, из движений, и с этих мгновений ее взгляд начинает тяжелеть и тускнеть… в его поведении и отношении к ней и вправду начало проступать что-то отцовское, и это еще более дает ей почувствовать, насколько разница в возрасте на самом деле ни сколько не является помехой в их отношениях, и не оказалась бы помехой, если бы они пошли до последнего, стали семьей и родили детей. Они ведь уже итак практически семья, и живут как семья, и считаются семьей в глазах всех окружающих, и именно как семья этим окружающим, выяснилось, нравятся и приятны. Он и вправду теперь похож на трогательного, заботливого старого мужа, который чудом уговорил молодую красавицу стать его женой и дрожит над
