Самый синий из всех. Екатерина Бордон

кетчупом. Вроде тех, что бесплатно раздают в кафешках или на дегустациях.

      – Вот, – говорит Андрей, бросая мне на колени «Сникерс». Чтобы окончательно замять историю. Открой мне эту штуку, и счет будет один-один. Я спас тебя от превращения в лепешку, а ты меня – от истощения.

      Руки у меня слегка дрожат. Молюсь про себя, чтоб Андрей не заметил, и преступно долго вожусь с шоколадкой. Несколько неловких движений, и я наконец разрываю обертку. А после…

      – Покорми меня, – говорит Андрей.

      Что? То есть… что-о-о?

      Я замираю. Булькаю что-то нечленораздельное и все-таки подношу руку с шоколадным батончиком к его лицу. Андрей смотрит на меня странным долгим взглядом. Мне почти хочется коснуться его, чтобы понять, что он чувствует. Он наклоняется и аккуратно кусает шоколад. Темная челка падает вниз, щекочет мне руку.

      Какое-то время Андрей молча жует и смотрит в другую сторону. А потом нерешительно говорит:

      – Э-э-э, если честно, я пошутил. Думал, мы посмеемся вместе. Ни за что бы не подумал, что ты и правда это сделаешь.

      Вот черт! Ну, конечно! Вспыхнув, я вскакиваю на ноги и стремглав несусь к школьным воротам.

      – Саш! – кричит вслед Андрей.

      Я бегу.

* * *

      В итоге я делаю то, что сделал бы на моем месте любой нормальный человек: смываюсь с трех последних уроков, а дома зарываюсь головой в подушку и беззвучно кричу.

      Выходные проходят почти без происшествий. Я валяюсь на кровати, делаю уроки, много читаю, развожу бардак, убираю бардак, играю с Ксю, готовлю воскресный ужин – последнее, правда, было ошибкой. Перед сном мы с мамой устраиваемся перед телевизором, чтобы в сто-тыщ-пятисотый раз пересмотреть «Аббатство Даунтон». Не спрашивайте. Это как наркотик. Мы просто не можем остановиться.

      Кроули опять попадает в аварию, и мама опять плачет. Она всегда плачет на этом моменте.

      – Все, выключай, – хлюпает она носом. – Не могу смотреть дальше.

      Я покорно выключаю и протягиваю ей салфетку. Мама сморкается – но тихо, словно сопливый ниндзя. Она частенько шутит, что это особый скилл матерей – делать все беззвучно, лишь бы только ребенок не проснулся.

      – Не хочешь пойти погулять?

      – Э-э-э, – отвечаю я.

      На улице хлещет дождь. Ветер дует такой, что стекла стонут в рамах и дребезжат. Это, конечно, еще не апокалипсис, но очень хороший косплей на него. Я как раз собираюсь спросить у мамы, за что она меня так не любит, когда она добавляет:

      – С друзьями. Сходили бы куда-то повеселиться. В кино, например. У тебя же есть друзья?

      Я закатываю глаза.

      – Конечно, мам. У меня сотни друзей, просто все это время я скрывала от тебя свою популярность.

      Я ищу, чем бы еще занять руки, и наконец сердито складываю их на груди. Даже не знаю, в который по счету раз мы начинаем этот разговор.

      – Знаешь, ты такая хорошая дочь, – говорит она, и я понятия не имею, почему ее голос звучит так грустно. – Но иногда мне кажется, что это… как-то слишком, понимаешь? Ты не бунтуешь, не шляешься где попало, не нарушаешь комендантский