Z: Квази. Кайнозой. Сергей Лукьяненко

прошагали мимо дальнобойщиков, суровых ребят с табельными мачете на поясах, и подошли к старой «реношке». Дальнобойщики поглядывали на Михаила – неприязненно, но молча. Водитель «рено» курил, ожидая осмотра машины. Выглядел он совершенно спокойным, даже умиротворённым. Полноватый дядька лет сорока, с залысиной и рыхлым лицом.

      – Альберт Ефремович! – позвал я.

      Мужчина обернулся, посмотрел на меня. Кивнул. Он меня знал, и я его тоже. Спокойствие и умиротворённость покинули лицо мужчины, сменившись усталостью и безнадёжностью.

      Нет, честное слово. Настолько разительная смена эмоций – только актёр мог бы и изобразить. Потом мужчина посмотрел на Михаила – и к его выражению лица добавилась ещё и тоска. Актёр!

      Впрочем, Альберт Ефремович и был актёром МХАТа. Ведущим актёром.

      – Далеко собрались? – спросил я.

      Альберт Ефремович бросил и затоптал сигарету. Сказал досадливо:

      – Эх, ну что вам не сидится, товарищ капитан? Неужто дел в городе мало?

      – Альберт Ефремович… – сказал я укоризненно.

      – В Питер, – безнадёжно, но упрямо сказал мужчина.

      Я заглянул в машину. Нахмурился.

      – А маму одну оставили? Она же хворала у вас последний год…

      Альберт Ефремович вздохнул.

      – Не надо, товарищ капитан.

      – Симонов моя фамилия, – подсказал я. – Откройте багажник.

      – Помню, что Симонов, – сказал мужчина. – Слушайте, а давайте как в старом телешоу? Я вам контрамарку на премьеру – а вы не открываете багажник?

      – Альберт Ефремович… – сказал я. – Вы великий актёр. И человек хороший. Но сейчас вы поступаете неправильно.

      И тут из его глаз покатились слёзы. Непритворные. Он подошёл к багажнику, открыл его.

      Я заглянул внутрь. Там лежали одеяла – и под ними что-то слегка шевелилось.

      – Лучше я, – внезапно сказал Михаил и потянулся к одеялам.

      Но актёр его опередил. Наверное, ему было неприятно, что это сделает кто-то другой. Он резко наклонился и сдёрнул одеяло.

      Старушку-мать Альберт Ефремович связал, очевидно, сразу после смерти. Связал очень крепко, по рукам и ногам.

      Но восставшие, когда они чуют рядом человеческую плоть, проявляют удивительное упорство и находчивость.

      У старушки и зубов-то почти не оставалось в её восемьдесят пять лет. Но она всё-таки перегрызла-пережевала крепкую верёвку. И стоило сыну сдёрнуть одеяло – одним рывком приподнялась, вцепилась ему в руку, тряся жиденькими седыми прядками волос, принялась грызть.

      Актёр завопил. Он стоял, оцепенев, и кричал – а старушка с урчанием жевала его запястье.

      Первым опомнился Михаил.

      – Отпусти его, – сказал он. – Отпусти. Отпусти!

      Я нащупал на поясе ножны, но доставать мачете не стал. Михаил склонился над старушкой и смотрел ей в глаза. Актёр кричал, не делая попыток вырваться. Со всех сторон к нам бежали люди – и дежурные с дубинками, и охрана, достающая пистолеты, и дальнобойщики с мачете…

      Выбирать приходилось