Мятеж. Андрей Посняков

в ответе. И кому ж с мором бороться, как не тебе? Не поехал бы, что б сказали? Мол, князь великий токмо Новгород да Заозерье свое бережет, да всякие немецкие земли, а до иных, русских земель ему и дела нет! Тако и скажут… сказали бы, коли б не выехал. А от тех слов прелестных и до бунта недалеко. Не простой человек Егорий – князь! Государь! Что ж… одна надежда – скоро приедет. А уж тогда – пир горой закатить! Господи! А у меня и платье-то новое не справлено! В чем мужа встречать буду? В рубище, аки с паперти нищенка? Феофан!!! Эй, Феофан!

      – Звала, государыня? – Стольник с поспешностью заглянул в дверь.

      – Звала, звала, – улыбнулась Елена. – В городе все ли спокойно, все ль по добру?

      – Да, княгинюшка, спокойней не бывает!

      – То добре… Акулину-портниху покличь.

      – Сделаю, государыня. Караулы на ночь усилить?

      – Ты ж говоришь – спокойно все, – княгиня сверкнула глазами. – Аль врешь?

      – Да спокойно, спокойно… – истово перекрестился Феофан. – А про караулы – это я так, на всякий случай.

      – Какой еще случай… – буркнув, Елена махнула рукой. – Ладно, ступай. На завтра Симеона-владыку в гости позови – пущай к вечеру, на обед, приезжает, обговорим кое-что.

      – Сделаю, матушка…

      – Какая я тебе матушка?!

      – Ой. Государыня-краса, прости мя, глупого дурака…

      Княгиня вдруг скосила глаза и прислушалась:

      – Прощаю! Это кто там за дверью еще?

      – Детушки твои, государыня, – изогнулся в поклоне Феофан. – Покойной ночки пожелать пришли.

      – Так что молчишь-то? Зови!

      Встав с кресла, Елена самолично подошла к дверям, встречая дородную няньку Матрену. Сына Мишеньку, Михаила Егоровича – большеглазого светлокудрого отрока семи лет, – Матрена вела за руку, дочку же, полуторагодовалую Аннушку, держала левой рукой у груди.

      Приласкав и поцеловав на ночь детей, княгиня отпустила всех в опочивальню, сама же задумчиво опустилась на лавку у распахнутого окна, любуясь садящимся за частоколом солнцем и с наслаждением вдыхая сладкий запах цветущей во дворе сирени. Эту усадьбу на Прусской улице, невдалеке от Детинца, княгиня прикупила сама, в дополнение к той, что уже имелась – подворье купцов Амосовых, что давно уже перебрались в Холмогоры. Тоже неплохая усадебка, однако подворье, оно подворье и есть – хоть и просторно, да три тысячи воинов едва-едва поместятся, ну, и неуютно как-то – совсем уж по-деревенски. Иное дело здесь, на Прусской, – уж тут-то княгинюшка не поскупилась, устроила все на городской – на ордынский – манер, как и на родине, в Заозерье. С водопроводом, с фонтанами-беседками, с садом – по саду тому павлины гуляли, пальмы в кадках росли, статуи греческие стояли… На статуи те отец Симеон, новгородский владыко архиепископ, не раз с укоризною во взоре косился, главою качал – мол, срамные; правда, зная упрямый да своенравный характер княгини, убрать просить не решался. И правильно делал! Как это – убрать? Этакую-то красоту? Вот – Афина, вот – Аполлон, ах, какой миленький… а вот Диана-охотница – младая дева, формами изящными