Черепаший вальс. Катрин Панколь

сводами вокзала…

      – Как раз начались каникулы. Я думала – вот еще один школьный год позади…

      – А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..

      – Дети побежали купить какой-нибудь воды…

      – Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза – ореховые.

      – Ты спросил, как дела, я сказала – ничего!

      – И мне очень захотелось тебя поцеловать.

      Она подняла голову и взглянула ему в глаза.

      – Но мы не… – начал он.

      – Нет.

      – Решили, что нельзя.

      – …

      – Что это невозможно.

      Она кивнула.

      – И мы были правы.

      – Да, – прошептала она, пытаясь высвободиться.

      – Это невозможно.

      – Абсолютно невозможно.

      Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:

      – Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.

      И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.

      – Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…

      Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:

      – Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…

      Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.

      – Вкусно? Ты пробовала? – выдохнул Филипп ей в шею.

      Она помотала головой.

      – А чернослив ты вымачивала?

      – Ага.

      – В воде с капелькой арманьяка?

      – Ага.

      – Тогда ладно.

      Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.

      – По-моему, соли маловато, – заметил он.

      – Филипп… – взмолилась Жозефина, отталкивая его. – Мы не должны так…

      Он прижал ее к себе и улыбнулся. Капелька соуса осталась у него в уголке губ, и Жозефине хотелось ее слизнуть.

      – Ты такая смешная!

      – Почему?

      – Ты самая забавная женщина, какую я когда-нибудь знал!

      – Я?

      – Да, ты так невероятно серьезна, что хочется смеяться и тебя смешить…

      И опять слова оседают на ее губах, как клочья тумана.

      – Филипп!

      – Кстати, фарш ужасно вкусный, Жозефина…

      Он набрал еще ложку фарша, поднес к ее губам, наклонился, словно спрашивая: «Можно я попробую?» Его губы коснулись губ Жозефины, приникли к ним, его полные, ласковые губы, пахнущие черносливом с капелькой арманьяка, и ее пронзило