Полное собрание сочинений. Том 9–12. Война и мир. Лев Толстой

но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…

      – Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.

      Петя молча ходил по комнате.

      – Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.

      – Молчи, Петя, какой ты дурак!..

      – Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.

      – Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась.

      – Помню ли Nicolas?

      – Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтобы хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николиньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…

      – Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.

      – Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николиньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!

      – Ах, Наташа! – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойною слышать то, что̀ она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что̀ бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.

      Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что̀ говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.

      – Ты напишешь ему? – спросила она.

      Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.

      – Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.

      – И тебе не стыдно будет писать ему?

      Соня улыбнулась. – Нет.

      – А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.

      – Да отчего же стыдно?

      – Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.

      – А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухова); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.

      – Петя, ты глуп, – сказала Наташа.

      – Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.

      Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.

      – Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила