Семнадцать мгновений весны (сборник). Юлиан Семенов

Простите меня, но в нашей работе приходится порой разыгрывать спектакли.

      Вихрь был готов к этому; он сыграл такое изумление, что гестаповцы – сначала шеф, потом слепец, прятавший очки в футляр, а потом вельветовый парень – громко расхохотались.

      Вкус шнапса

      Шульц оказался однофамильцем. Коля понял это, как только ввели Богданова. Степан разыграл все правильно – как они репетировали в бараке. Коля подстриг его артистически. Он яростно щелкал ножницами вокруг головы Богданова, все время повторяя дурацкие вопросы:

      – Не беспокоит? Не тревожит? Не беспокоит?

      Вечером им выдали по пятьсот марок: каждому уходившему вместе с немецкими войсками от красных выдавалась компенсация перед окончательным трудоустройством.

      Коля получил направление на работу в офицерскую парикмахерскую, а Степана направили в автомастерскую танковой части, дислоцировавшейся в семи километрах от Кракова.

      Получив деньги, Коля с Богдановым зашли в солдатский распределитель. Там по записке старичка-офицера им продали банку свиных консервов, булку, сто граммов маргарина и бутылку шнапса. Они завернули все это в газету и пошли в лесок. Там разложили костер и начали пировать. Степан после первого же стаканчика опьянел и стал плакать. Он плакал, всхлипывая, слезы катились по его желтым щекам, он не вытирал их, и они заливались к нему в рот, и только тогда он вытирал губы ладонью и виновато улыбался.

      – Знаешь, что самое страшное? – говорил он. – Самое страшное – это какими мы можем стать потом. Сможем ли мы победить в себе ту ненависть, которая в нас родилась? Сможем ли мы побороть в себе страх, который теперь живет в нас вместе с отчаянием и храбростью? Сможем ли мы сломать в себе ненависть к людям, которые говорят на немецком языке?

      Он жадно выпил шнапс, понюхал корку хлеба и, подвинувшись еще ближе к костру, стал говорить:

      – Пал Палыч был моим следователем. Власовец, паскуда, нелюдь. Он лысый, старый и больной. Я видел, что он болен, потому, что у него все время закипала пена в уголках рта, и еще потому, что лицо у него было желтое и до невозможности худое.

* * *

      – Ну-ка, хлебало открой, – говорит Пал Палыч.

      – Что?

      Он грязно ругается и повторяет:

      – Хавало открой свое! Рот, понял?!

      Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится:

      – Что, «желтую сару» уже сняли гансы?

      Я ничего не понимаю.

      – Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?!

      – Теперь понял. Не было у меня «желтой сары».

      – Экономно жил?

      – Экономить было не с чего.

      – Не давали большевички навару? В черном теле держали?

      – В каком?

      – В черном! – орет Пал Палыч. – Больной, что ли?!

      – Я-то здоровый…

      Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке.

      – Ты – умненький, – усмехается он, – шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж… вертеть?

      – Нет ее у меня. Кости