Шарманщик. Виталий Вавикин

шарманка врет.

      – Сколько у твоей матери было любовников?

      – Откуда я знаю.

      – Последнему ты сломал руку.

      – Что за…

      – Тебе только исполнилось семнадцать, и мать выгнала тебя за этот поступок из дома. К отцу ты идти не хотел, потому что обвинял его в том, что он оставил твою мать, поэтому решил записаться добровольцем.

      – Я думал, что ты не знаешь об этом.

      – Я думал, что шарманка врет, к тому же ты старше, чем кажешься, а в книге ничего не написано о том, на каком именно этапе войны ты принимал в ней участие. Мне почему-то казалось, что ты один из тех, кто попал под нанобомбы Сереса и после штурмовал великую стену.

      – Мне тогда одиннадцать было, если не меньше.

      – Понятно. А правда, что после смерти твоей матери тетка продолжала писать тебе письма от ее имени?

      – Это тоже твоя шарманка написала?

      – Нет. Твоя.

      – Моя?

      – Ты оставил листы на столе, и, пока твоя девушка принимала душ, я прочитал их.

      – Ну, это уж слишком! – теряешь терпение. – Ты лезешь в мое прошлое, занимаешь мой номер, читаешь книгу, которую создала моя шарманка, перед тем как трахнуть мою девушку…

      – После.

      – Какая разница?!

      – К тому же ты сам сказал, что это не твоя девушка.

      – Да, но шарманка-то моя!

      – Чертова машина. Так ты ее назвал?

      – Пошел к черту, – сдаешься ты, снова садишься за стол и закуриваешь сигарету. Шмидт улыбается. – Что тут смешного? – спрашиваешь ты.

      – А ведь тебе все это нравится, – говорит Шмидт.

      – Что нравится?

      – Хаос. Знаешь, как говорят: войны меняются, солдаты остаются…

* * *

      Вы лежите в постели втроем. Ты, Шмидт и официантка.

      – Хорошо было, – говорит Шмидт.

      – И кровать что надо, – хихикает официантка. В комнате пахнет потом и сигаретным дымом.

      – Ну и что ты думаешь об этом? – спрашивает тебя Майк. Тот самый Майк, который погиб за день до конца войны. Но сейчас он здесь. Рядом. Сидит на стуле и пялится на голую официантку.

      – По-моему, немного костлява, – говоришь ты Майку.

      – Ночью все кошки серы, – смеется он, и ты смеешься вместе с ним. И тебе снова семнадцать.

      – А помнишь ту шлюшку из Янцзы? – спрашивает Майк.

      – Еще бы!

      – Да! Дали мы тогда жару! – Майк поднимается и подходит к окну. – Слышишь как тихо? – говорит он. – Не к добру это, Ян. Кишками чувствую, не к добру! – он оборачивается, и ты видишь, как из его вспоротого брюха вываливаются на пол внутренности.

      – Майк, – говоришь ты.

      – Что?

      – У тебя… – ком подступает к горлу. Ты что-то шепчешь.

      – Ничего не слышу! – говорит Майк и идет к тебе, давя ногами свои внутренности.

      Черная жижа растекается по полу, становясь рекой. Медленной, кроваво-красной рекой, которая неспешно течет вниз вдоль вспаханных южных земель, и спелые плоды кумквата поклоняются ей, словно отдавая последнюю дань памяти. И девочка, азиатка, одетая в ишан, украшенный нарисованными павианами, исполняет танец огня…

* * *

      Ты лежишь на кровати и смотришь