Иван, Кощеев сын. Константин Арбенин

бегает по берегу, как вратарь по футбольному полю, подачи принимает.

      А Горшеня вычёсывает змеиные космы да приговаривает:

      – Эвон какую ты оранжерею на себе развёл, твоё лесничество! Грибов-то! Мухоморов-то! А шишек-то! Жундгли, одно слово!

      Вычесал корягой всю фауну, скатал мочало и давай Тиграну Горынычу горб надраивать. Горыныч пыхтит, лапами шелудит, хвост торчком из воды высунул – жарко ему, мыльно, единственная голова кру́гом пошла!

      – Держись, – кричит ему Горшеня, – не ёрзай, твоё лесничество! Сейчас я тебе верхнюю часть намылю, а уж подмышки и прочие злачные места – это ты сам соскабливай, лапками; чай, я не водолаз и не супмарина какая!

      Иван ловлю насекомых закончил, Горшенин мешок этой животиной набил под завязку. Затянул узел, одежду скинул да айда к Горшене на помощь. А у змея первый испуг прошёл, захорошело ему, уселся он посреди озерца – сам себя мочалом под мышками трёт, от удовольствия млеет. Горшеня с Иваном на шеях пустых умостились, велели глаза закрыть, чтобы мыло не попало, и принялись гриву змееву месить. Горшеня промежду делом спрашивает:

      – А где ж ты, твоё лесничество, поголовье-то своё растерял?

      Тигран Горыныч отвечает ему по-свойски, как на духу:

      – Да в разных местах: какие в кустах, а какие и на открытой местности. А последнюю-то головушку берегу как зеницу ока. Последняя башка – она к телу ближе всего. Через этот факт я, ветелинар, и лютую так беспощадно, спуску не даю никакому людскому представителю, пресекаю всякие поползновения, так сказать, в зародыше. Потому как голова у меня самая что ни на есть последняя осталась, запасных нету больше.

      Горшеня намыливает, скребёт, пеной жонглирует, да о разговоре не забывает.

      – А как же ты, твоё лесничество, в таком разрезе жениться подумываешь? Влюбишься – последнюю башку потеряешь! Женщины – племя карусельное, закружат – сойти не смогёшь.

      – А пущай, – хлопает змей лапой своей по водной поверхности. – Для хорошего дела и головы не жалко! Башку потеряю, зато род продлю!

      А Иван тем временем ухо-то змеиное пригнул, чтобы тот слов его не услышал, и шепчет Горшене:

      – Пора нам ноги уносить! Давай-ка сейчас намылим ему веки – да и поминай как звали. Уже потемнело – уйти сможем.

      – Ты чего? – диву даётся Горшеня. – Кто ж работу на самой середине бросает! Нет, брат, я бежать не намеренный, у меня дело есть – и я в нём весь.

      Иван нахмурился слегка, но возражать не стал. «Ладно, – думает, – подождём». И стал дальше намыливать.

      – Эй вы, медведи хвалёные – носы палёные! – кричит Горшеня командным голосом. – Что вы его вениками гладите, как халдей паву?! Хлещите его, родимого, без жалости, чтоб окраску поменял! Царь он вам или не царь? Так вот и дубасьте его по царским заслугам, припомните ему всю его царственную самодурь!

      Медведи сразу смекнули, чего царь достоин, и пошли тузить Тиграна Горыныча без прежней обходительности. А змею и это в приятность, он уже кверху брюхом лежит, от ощущений визжит.

      Тут