Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад. Людмила Петрушевская

я приехала же!

      – Дима меня хоронил, но просто сжег, а вазу эту еще оттуда не взял. Меня не похоронили. Я приехала сюда. Пока что я тут временно. Света совсем плохая, бомж, бомж. Она даже не соображает, что может жить тут, Дима ее пугнул из зала крематория, когда она начала свои ноги заново в газеты обертывать. В больницу в морг ко мне она как-то дорожку нашла. А из автобуса ступила, сукровица потекла, вид нехороший. Нашла газеты в урне. Света, я же знаю, надеялась, думала выпить на поминках. Дима ее как-то разыскал, но не знал, что она уже такая. Но я здесь недолго пробуду, до сорокового дня. Потом уже-то все, прощайте с Богом. Ну все, Юля, уходи.

      – Бабаня! Это все у вас усталость. Вы отдохните! Ну хотите, я с вами поживу? Мариночку найду. Она когда пропала?

      – Марина пропала? Нет, ты что. Когда я брякнулась, я сначала ничего не помнила, а потом уже, когда меня стали увозить, я видела только Диму. А где Марина была? И из морга он меня забирал.

      – Дима, а как его фамилия?

      – Мне неизвестно, – пробормотала себе под нос Бабаня. – Что ли Федосьев. Как у Мариночки фамилия. Она Федосьева. Дай Бог ему здоровья, батюшку привел на похороны. Никого больше не было, их двое, никому не сообщили, а кому сообщать, он не ведает. Свете сообщил и прогнал навеки. Вот все жду, она придет. Небось помирает.

      – Мне не сообщили, – внезапно сказала Юля.

      – А кто ты? Юля, ты дачница много времени назад. Ты уже сколь лет как пропала, пять лет.

      Марине-то уже двенадцать! Только бы она не пришла, только бы не пришла!

      Пять лет, вот это да! Уже Насте пятнадцать. Подросток. Уже пять лет они не снимают дачу! У той Настиной бабушки дом в городе Славянске на Кубани. Ледяная река. Девочка возвращается оттуда совершенно чужая, дикая, курящая. Уже очевидно женщина.

      – Простите меня, Бабаня!

      – Бог простит, он всех прощает. Иди отсюда, не задерживайся. И тряпье забирай. Сюда уже ходят нехорошие люди. Я всем открываю. Я уже никто.

      – Это не тряпье, это хорошие вещи на ребенка. Шерстяные колготки, пальто, майки.

      Юля говорила, убеждая Бабаню, что все нормально, что это просто каприз больной души, брошенной всеми души, как и в Юлином случае.

      – Бабаня, а я-то к вам ехала как к последнему приюту на земле.

      – Такого приюта на земле нету ни у кого. Каждый сам себе последний приют.

      – Думала, что вы-то меня не погоните, примете. Думала переночевать у вас.

      – Нельзя, ты что, Юля, я тебе говорю. Нельзя, меня нету.

      – Еду привезла, поешьте.

      – Потом съешь. Иди отсюда.

      – Там холодно… Небо такое здесь, воздух… Бабаня! Я так к вам ехала!

      Бабаня твердо ответила:

      – Я беспокоюсь о Марине. Очень беспокоюсь, где она.

      – Я поняла уже, поняла. Я разыщу ее.

      – Света сюда идет, погибла, но еще жива. Если бы она умерла, то была бы здесь. Но я никого не хочу видеть, поняли? Оставьте меня в покое! Где Марина? Я не хочу ее видеть! Не желаю, ясно?

      Бабаня явно заговаривалась. Хочу – не хочу. Стояла твердо, загораживая узким тельцем коридор.

      Юля представила себе обратный путь с тяжелым рюкзаком,