Самозванец и гибельный младенец. Станислав Казимирович Росовецкий

да приятель его Медведь: тот, спасибо ему, мохнатому трудяге, и с нашего двора мертвецов уволок. Уж, право, не знаю, как это красавчик Огненный змей с ними увязался, он же мухи не обидит…

      – И тетя Зеленка, – радостно подхватил Бессонко, – она двух супостатов до смерти защекотала!

      Тут корчмарка рывком уселась на постели, подбоченилась, зажмурилась – и как завизжит! Потом закричала:

      – И не вздумай мне больше напоминать о той воровке! Твоя зеленая сучка меня ограбила: унесла вышитую бисером шубку да сафьянные алые сапожки, а взамен какую-то грязную рвань оставила, с убитого супостата снятую! А раз друг ты ей, ты мне за мой пропавший наряд да за румяна и белила вдвойне заплатишь!

      – Заплачу, обязательно заплачу, – со всей убедительностью, на корчмарку уставившись, заверил Бессонко. – Ты только успокойся, госпожа.

      И она тотчас же успокоилась, зевнула, улыбнулась даже как-то стеснительно и сказала:

      – Ты прав, дружок, напрасно я на тебя бросаюсь. Давай теперь делиться. Ты берешь все, что мстителям причитается, и сам рассчитываешься с ними. Я же рассчитываюсь только с тобой. Сейчас мы посчитаем всю вашу добычу, а потом я скажу, что причитается мне.

      – Как скажешь, госпожа, – поклонился Бессонко.

      – Ты вот что: называй меня лучше Анфиской, какая я тебе госпожа? Денег у иноземцев, убитых тут в корчме и под корчмой, мы не нашли. Не то чтобы пусто в кошельках, но самих кошельков словно и не бывало. Не иначе, как тот латинский монашек унес, которому убежать удалось. Его потом Домашний дедушка прикончил, если не врет, но снять с поганца ничего не смог, пришлось свою голову спасать. Может, и врет старичок…

      – Он разве пешком догонял чернеца?

      – Да нет, верхом на Савраске… На ней же и вернулся, чуть ли уже не в середине зимы.

      – Коли и соврал Домашний дедушка, не беда, – прикинул вслух Бессонко. – Я у Савраски спрошу, та врать не станет – зачем ей?

      – Как это ты у Савраски спросишь? – ахнула Анфиска.

      – И правда, – смутился Бессонко и почесал в голове, больше по привычке, ведь теперь там почти не чесалось. – Я же лошадиного языка не знаю, да и лошадь пока что видел только дохлую. Так ведь научусь. Дело немудреное.

      – Тоже мне язык нашел, – это Спирька отозвался вдруг с пола, – «Н-но!», «Тпру!», еще «Не балуй!», да к ним обычные матерные слова.

      Анфиска и гость ее посмотрели на слугу одинаково, будто на слабоумного.

      – Ладно, давай посчитаем. Больше я с тебя ничего не возьму, – быстро произнесла Анфиска. – Было у супостатов четырнадцать лошадей, тринадцать верховых, к ним сбруя и седла, четырнадцатая в повозке. Из верховых осталось три: одну конягу в бою убили, самый дорогой конь сам сдох то ли от старости, то ли от тоски по хозяину. Остальных коней я барышнику продала вместе с седлами да сбруею всею на них – ты уж меня прости! А что было мне делать, бедной вдове? Мне в конюшне для лошадей моих постояльцев место нужно было – раз. Иноземцы убитые за постой мне не заплатили, а лучшее заморское