Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь. Нина Агишева

амбициями, рядом с ними. О, как понятен ей стал поступок брата, который шесть лет назад, отправившись в Лондон учиться живописи в Королевскую академию на деньги тетушки Бренуэлл, вернулся через две недели ни с чем. Что с ним произошло по дороге, доподлинно никто так и не узнал, но, по одной из версий, он все-таки добрался до столицы – и, посетив академии и галереи, понял свое несовершенство и поспешил ретироваться. Пастор Бронте никого из детей не наградил крепким здоровьем своих ирландских предков, но всем – кроме, может быть, Энн – передал их амбициозность и болезненное самолюбие. Без силы воли эти свойства натуры приводили к катастрофе. Вот и Шарлотта сейчас не думала о том, как откроет школу или даже выйдет замуж, кто знает, – нет, она видела себя рядом с теми людьми, чьими книгами и картинами восхищалась, она не мыслила себя вне круга их интересов и их размышлений о жизни. Хотя не призналась бы в этой дерзости никому и никогда, даже сестрам.

      Обещали, что путь на пакетботе займет четырнадцать часов, но близилось к полночи, вокруг свирепствовала буря, а берега еще не было видно. Ла-Манш часто преподносил такие сюрпризы, и команда корабля к ним привыкла. Шарлотта почувствовала, что ей надо срочно выйти, иначе ее вырвет прямо в каюте.

      – Нельзя, мисс, – преградила ей путь горничная какой-то из дам, примостившаяся на полу возле двери. – Вы же не хотите, чтобы вас смыло за борт?

      Она рукой показала на умывальник в углу, от которого уже шел специфический запах: тошнило не одну Шарлотту. Склонившись над тазом и еле удерживаясь на ногах из-за сильной качки, она почему-то вспомнила картину Тёрнера “Кораблекрушение”. Эстамп с ее изображением прислал им в пасторат мистер Тейлор. Дома она любила смотреть на парусник, опрокидываемый волнами, на огромные массы воды, летящие диагонали мачт и страшную воронку в центре, куда вот сейчас навсегда уйдут люди, вцепившиеся в весла. Нет, ей не было страшно: смерть была своей в Хауорте. Ей было больно оттого, что она уйдет, а мир так и не узнает, какие бури сотрясали ее душу. Интересно, смог бы их выразить на полотне мистер Тёрнер?

      Шторм прекратился так же внезапно, как и начался, и около полуночи они уже спускались по трапу в Остенде. Все вокруг было пропитано влагой и остро пахло морем и рыбой. Фонари в порту высвечивали островерхий силуэт Башни Святого Петра – одного из самых старых сооружений в городе. У нее закружилась голова, а вокруг, несмотря на поздний час, раздавались громкие голоса: это местные жители наперебой предлагали путешественникам стол и пансион. И хотя ломаных французских фраз пастора Бронте не понимал решительно никто (да и кто бы их понял в Остенде, испокон веков говорившем на фламандском), их все-таки проводили в выбранную еще в Лондоне гостиницу. Все там было непривычно: выложенные красивой плиткой с цветным рисунком полы, прохладные, полные морского воздуха просторные комнаты, сияющая чистота вокруг и горничные в деревянных башмаках и коротких ярко-красных юбках. Постояльцам принесли в комнату теплого сладкого молока и