Море. Валентин Костылев

о которой страдаю я, из головы у меня не выходит. Монахиня она…

      – Ого!.. – задумчиво протянул Григорий. – Дело суматошное… Худо, брат, худо. Опять блажить начал.

      – То-то и оно! Не избыть мне моего горя-гореванного… Видать, уж конец мне пришел…

      – Буде, щипаный ус! Негоже. Небось горе – не море: выпьешь до дна, охнешь, да не издохнешь… Тебе еще жить, да гулять, да грешить вдосталь на роду написано.

      – Так што же мне делать? Научи!

      – Беда – ум родит… Вывертывайся сам, а я помогу…

      Василий оживился, вскочил с места, крепко сжал рукоять сабли.

      – Давно бы так, – добродушно ухмыльнулся брат. – Далеко ль та монахиня? Да и кто она?

      – Не догадался? Григорьюшка, братец, подумай-ка! Может, вспомнишь? Я тебе сказывал о ней.

      – Не колычевская ли блудница?..

      Василий побелел от гнева.

      – Нет, Григорий! Она – святая, подобная ангелу. Не изрыгай хулу, не видя ее. Не блудница она.

      Щеки его покрылись густым румянцем.

      – Она ни в чем не повинна, не охотою ушла она и в монастырь, а заточил ее царь-государь-батюшка.

      – Не беда. Государю-батюшке не до нее. Война.

      – Ну так присоветуй же мне, што теперь делать?

      Григорий задумался. После продолжительного молчанья он спросил:

      – Далече ли тот монастырь?..

      – В глухих раменях Устюженской земли…

      – Эге! Далече, – покачал головою Григорий. – Путь, как говорится, мерила старуха клюкой, да и махнула рукой… А выручать надо. За грехи свои на том свете распокаемся… А докудова поблудим малость.

      – Говори же скорее… чего придумал? – нетерпеливо, вскочив с места, в отчаянье крикнул Василий.

      – Скоро сказка, братец мой, сказывается, да не скоро дело делается… Садись-ка лучше да слушай… Не торопись. Исподволь и ольху согнешь, а вдруг – ель переломишь.

      Василий сделал над собой усилие, притих. Стал терпеливо ожидать. Черные цыганские глаза его с крупными белками, опушенные густыми ресницами, вопросительно остановились на лице брата.

      – Есть у меня тут один… Изловили мы татя…[8] – медленно начал Григорий. – Молодец хоть куда. А у него еще молодцов с десяток… Разбойнички один к одному. Ведь тебе из Москвы не уехать незаметно… Может государь спохватиться да Малюта… Теперь ведь он твой начальник. А эти молодцы вот как у меня в руках! – Григорий энергично выбросил вперед обе руки с крепко сжатыми кулаками. – Вот они здесь у меня. У немца они, у Штадена сокрыты, в сарае.

      – Ну-ну, слушаю!.. – шептал взволнованный Василий.

      – Они поскачут в ту обитель, ограбят ее и увезут твою зазнобу… А допрежь того ты удали от себя Феоктисту… Пока ты сего не совершишь, отправлять молодцов мне не рука. Я держу их под замком. Они уже помогали мне в иных делах. Гляди у меня: язык за зубами, не болтай! Виду не показывай, что тоскуешь… Станет все по-твоему, а государю-батюшке подлинно не до нас… Литвой он занят. Да и братец его, Юрий Васильевич, помре. Митрополит тоже на ладан дышит. Не до нас ему.

      – Ладно, браток. Благодарю. Бог спасет! Сам бы хитрец-дьяк Висковатый

8

Тать – вор, грабитель.