Море. Валентин Костылев

становлюсь я! Что скажешь?! Глянь на меня!

      Вешняков поднял робкий взгляд на царя. Постельничий знал, что Иван Васильевич мнителен, сильно заботится о своем здоровье. То и дело он выписывает из-за границы лекарей. Вот и теперь около него появился чужеземец-лекарь, по имени Бомелий. Знахари тоже постоянные гости во дворце.

      – Ну!.. – нетерпеливо толкнул его царь.

      Молодое, обрамленное русою кудрявою бородкою лицо Вешнякова разрумянилось. Что сказать?! На слова он был не находчив и не речист, зато быстро и деловито выполнял все приказания царя.

      – Бог щедр к земным владыкам, великий государь! Его постоянное благоволение простирается над твоей царской милостью. И глаз подданных твоих радуется, видя твое, государево, здоровье, – произнес он на память слова, которые некогда подслушал у митрополита Макария.

      Иван Васильевич остался доволен ответом постельничего.

      После его ухода он, уже совсем одевшийся, подошел к зеркалу и, взлохматив бороду, увидел в ней несколько седых волос. Покачал головою. Надобно бы выдернуть, да грешно! Тщательно расчесав волосы на голове и бороду, опустился в кресло.

      Настроение Ивана Васильевича изменилось.

      «Старость?! Рано! Три десятка с четырьмя годами прожил на свете, а сделано мало. Ничего не сделано, Ливония так и не завоевана. Нет. Неправда! Молодость прошла не зря. Бога гневить грешно».

      Глубокое раздумье овладело царем.

      Затеяно большое дело. Воеводы стараются угодить ему, царю, но лучше, если бы они думали о войне то же, что думает царь. Усердствует Морозов, усердствует Лыков, из кожи оба лезут, чтобы доказать свое доброхотство. Не отстают от них и Воротынский с Шереметевым, но что там у них в голове? Он, царь, хорошо знает, что не то… не то!.. Страшно! Море… море!.. Когда же их головы склонятся перед твоими водами? Курбский смелее, правдивее. Нельзя ни с кем его сравнить… Горд он, с норовом, хитер, неуступчив порою, но он-то уж понимает, чего хочет царь. Увы!.. Он понимает, что море еще сильнее поднимет власть царя, еще выше вознесет над миром московскую державу и еще более ослабит княжескую гордыню на Руси… он понимает…

      Иван Васильевич задумался. Мелькнула удивительная мысль: хорошо ли, что Курбский понимает, чего добивается он, царь? Ведь и Курбский вначале был против войны с Ливонией, потом пошел на попятную. Принялся с большим ожесточением, честно бить ливонских рыцарей… Но… как мог он, гордец, примириться, и от чистого ли сердца то?

      Одно за другим возникали в голове царя сомнения.

      Почему поведение воевод никогда не было таким смиренным, как в последнее время? Не худой ли то признак?! Не кроется ли под этим какого-либо умысла?..

      Иван Васильевич на днях сказал Малюте, что больше всего теперь он, государь, боится «смиренных» бояр и князей.

      Малюта некоторое время медлил с ответом, что-то обдумывая, а потом сказал:

      – Кто в злобе скрытен, тот обладает оружием сильнейшим, великий государь!

      – Стало быть, они сильнее меня, ибо я не могу скрывать своей злобы.

      – Они сильнее тебя, батюшка