Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Николай Андреевич Боровой

был бы остаться им и до конца дней – по крайней мере, полный ласки и обожания, чуть ли не нежности взгляд, вперенный им в профессора, сплавленный с напряжением ума и внимания, говорил именно об этом. О, как не любимы властями и администрацией, а в последнее время даже опасны мысли, высказываемые сейчас профессором! Но пан Войцех остается самим собой, меняются лишь времена вокруг него, и Кшиштоф может подтвердить это с чистым сердцем. Он свидетель и зарождения этих мыслей, и их превращения в глубокие убеждения, отстаиваемые паном профессором со всей истовостью, с яростью древних философов, во имя истины готовых презреть и дружбу, и вообще всё на свете. Он помнит подобные речи перед студентами шесть лет назад. Он помнит страстную, повторяющуюся от повода к поводу попытку профессора Войцеха убедить молодых и не глупых людей перед ним в том же, в чем некогда пытался убедить русских читателей писатель-аристократ Лев Толстой, за что отвергла того русская церковь – что существуют те общечеловеческие, или как говорят уже более десяти лет, экзистенциальные ценности, ценности совести и любви, духа и свободы, которые возвышаются над любыми ценностями национальными, социальными, государственническими и т.д., над любыми соображениями «патриотизма» и политическими интересами, что безусловность этих ценностей, ценности жизни и свободы, судьбы и достоинства, личности каждого человека, не может и не должна вызывать сомнений, а попытка предпочесть одно другому, непременно становится торжеством ницшеанского «ничто», превращает в «ничто» жизнь человека, всё то, собственно, что определяет собой понятие «человечного». Доцент Кшиштоф помнит эти речи четыре года назад, с аспирантской скамьи, и тогда они поражали его еще более – всем была известна история жизни и судьбы пана профессора, взбунтовавшегося против религии и традиции предков еврея, на которого его община наложила отвержение. Его поражала удивительная свобода и человечность мысли этого человека, способность того стоять в суждениях над самыми разными, подчас властными и трепетными, отдающими ореолом святости предрассудками, на каких-то, несоизмеримо более высоких и императивных позициях. Он знал, что для пана профессора над всем стоят истина, чистота и нравственная честность суждений, свобода отдельного человека, те императивы, которые диктует тому кантовский закон совести, человеческой и личной совести, справедливость, как императивы совести очерчивали представления о ней. Верность всему этому пан профессор доказывал Кшиштофу из года в год, на его студенческой и аспирантской скамье, а после – как молодому коллеге с блестящими перспективами – и конфликтами с администрацией, и решимостью самым резким образом критиковать политические реалии, ни считаясь ни с чем, и яростным оппонированием общепризнанным авторитетам, и смелостью высказывать и отстаивать воззрения и идеи, непопулярные ни в профессорской,