Гулящие люди. Соляной бунт. Алексей Чапыгин

он понатужился, сломал у замка дужку – замок выдернул, бросил, а погодя немного, ощупав, отодвинул заметы, иные снял с крючьев и, распахнув дверь, вышел.

      – Черт! Спать охота… – И тут же недалеко от подклета кинулся на сенник, положенный для казачихи-девки[26] на двух кованых сундуках, заснул, но рано утром слышал шаги и голос матери Секлетеи Петровны:

      – Да, Лазарь! Испортит вконец лиходельница-мастериха парня!

      Тать, видимо, торопился в караул:

      – Эх ты, Петровна! Мала охота спущать парня в монастырь… Не в попы идти, станет стрельцом, азам обыкнет…

      – А нет уж, Лазарь Палыч! Бабник стал, того дозналась, а там и бражник будет, то близко стоит.

      – Поздаю я с твоей говорей… пождала бы моей неделанной недели[27], тогда я отвез бы их, хоть за монастырь Троице-Сергия… не близок путь пеше идти… Ну, коли стоишь на своем, то гостю Анкудиму накажи определить куда ладнее и доле осьмнадцати лет чтоб не держали парня… Подумаем, что будет…

      – То и будет, Лазарь! Услать парня надо – беда на вороту. Заперли в подклет, а он, глянь-ко, двери выломал…

      – Будет сила в малом! В меня уродился.

      Тать ушел.

      Матка без докуки за то, что ушел из подклета, разбудила Сеньку.

      – Здынься, сынок! Умойся, помолись.

      Сенька послушался, он уж давно не спал. Когда, умытый, вышел, монах у стола допивал остатки пива в жбане. Видно, матка до его прихода говорила с монахом.

      – Так ты его, отец, не покинь, доведешь – перво грамоте чтоб обучили, а иное делал бы, что на потребу обители.

      – Перво дело – обучим… это уж, спаси, Спасе, завсегда так.

      – По старинным обителям, отче, много, поди, праведников обитает?

      – Есть и такие, мати, не столь праведные, но бессребреники и постники великие есть!

      Сенька спросил:

      – А ты, старче, скажи: монахи бражники в монастырях есть?

      – Сам узришь, спаси, сохрани, будешь в обители – узришь. Тебе сие пошто?

      – Да вишь – на Варварском крестце, когда я к мастеру ходил учебы для, сидели монахи и завсе хмельные… иные дрались тамо.

      – Да замолчи ты! – вскинулась мать. – Вот мне, за грехи, видно, уродилось детище.

      – Зело пытливой ум! – сказал монах, мокрая его борода зашевелилась, и, растопыривая грязные персты, он продолжал: – Жено богобойная! Изрек младый истину… Сам великий государь писал к строителям и игумнам, а паче митрополитам, «что многие монахи, сидя на крестцах улиц, побираютца, меняют с себя чернецкое рухло на озям мужичий, едят скоромное, не разбирая дён, и по кабакам бражничают». Человек, жено, зело грешен, и ризы монашеские не укрывают греха, а споспешествуют ему… Един Бог без греха… един, и силы бесплотные…

      – Ну вот, отец Анкудим! Я малому в путь собрала суму, в суме той портки, рубаха и убрусец лик опрати… веду его чисто, и чистым он придет к обители. Да тебе вот рупь серебряной – Иисусу на свечку и иным угодникам о здравии нашем. Теперь же благослови, отче!

      Монах покрестил матку двуперстно. Она Сеньку поцеловала и тоже покрестила, после креста

26

Казачиха-девка – работница, служащая по найму.

27

Неделанная неделя – свободная от караульной службы.