Гулящие люди. Соляной бунт. Алексей Чапыгин

выпил чашку меду и снова уже охотнее начал тянуть табак. Анкудим налил ему еще меду.

      – Житие наше слаще андельского, да, вишь, краток век человечий…

      После тошнотворно горького табаку Сенька без просьбы охотно выпил свою чашку меду, а когда Анкудим наполнил чашку, он и третью выпил.

      После выпитого меду стрелецкий сын почувствовал в груди что-то большое, смелое и драчливое. Ему хотелось, чтоб женки играли песни, тогда и он пристанет, а если помешают им играть, так Сенька похватает из-за стола питухов и будет их бить головами в стену. Чтоб ему не сделать чего худого, Сенька съежился, подтянул под скамью ноги и крепко зажал рог с табаком в широкой ладони.

      – Питух не мне – Анкудиму дал рог, пущай-ко отымет! Но кудрявый питух не подходил к Сеньке и рог обратно не просил.

      Пьяная женка, рядом сидя, не унималась, тянула к себе и что-то не то наговаривала, не то напевала.

      – Чего она виснет? А ну! – Сенька встал. Когда разогнул ноги, всунутые под скамью, то монах и женка свалились со скамьи, а кудреватый питух пересел на лавку. Он сказал, Сенька слышал:

      – И молод, да ядрен!

      Стрелецкий сын пошел в избу. На широких лавках лежали грязные бумажники, Сенька подошел, лег на лавку, уронив длинную руку с лавки на пол, не желая, разбил рог, черепки его тут же кинул, а липкое с ладони растер на груди.

      – Эх, табак уж не можно пить?! – Он это громко сказал и плюнул. Женки, обе пьяно ворочаясь над ним, тянули на пол. На полу к ночи раскладывали в ряд несколько бумажников. Как от мух, Сенька отмахнулся от женок.

      – Ой, мерин!

      Молодая уговаривала его:

      – Базенький! Для леготы ляжь, ляжь для леготы… скатишься с лавки…

      Он перелег. Холодный бумажник на полу жег его, и чувствовал Сенька, как рядом подвалилась молодая женка, обняла, руки ее стали по нем шарить.

      – Бес! Задушу – уйди!

      Голос у него был не свой, женка отодвинулась. Сенька думал одно и то же:

      «Анкудим – сатана! Замест монастыря эво куда утянул! Маткин рупь на свечи – пропил, кису из пазухи взял, деньги тож… куда дел?»

      Сеньку не зашибло беспамятством, ему показалось только, что он слышит каждое слово и каждый шорох. Теперь Сенька прислушивался, зажмуря глаза, о чем говорят. Анкудим спорил с питухами:

      – Патриарх Никон все чести для своей деет, паси, Спасе, а ежели кой монастырь возлюбит, то и украшает… нече лихо сказать…

      – Чужим красит…

      – Спуста молвишь – чужим… Все, что на Руси, – свое, не чужое, спаси, сохрани…

      – Да ты, чул я, чернец из Иверского?

      – Иверского Богородицкого Святозерского монастыря… чо те?

      – Мне зор застишь – хвалишь?

      – Правду реку – спаси, Спасе…

      – Откеле Никон икону ту Иверскую уволок – с Афона горы?[32]

      – А и добро, что перевез! Списали икону, перевезли к нам… изукрасили лалами…

      – А еще… пошто мощи митрополита Филиппа[33] потревожил? Уволок из Зосимовой обители.

      – Не место ему в Соловках… Святитель был он бояр Колычевых, на родину в Москву перевезли.

      – Ладны

32

Афон – полуостров в Восточной Греции, где расположена гора Афон (по-гречески «Святая гора»). Место паломничества православных с X в., когда там стали основываться монастыри, в том числе и русский – Ксилургу (начало XI в.).

33

…пошто мощи митрополита Филиппа потревожил? – Гробница митрополита Московского и всея Руси Филиппа в миру, Федора Степановича Колычева (1507–1569), была перевезена из Соловецкого монастыря в Успенский собор Кремля по настоянию Никона в 1651 г. Колычевы происходили из рода Романовых, так что здесь виден расчет Никона, добивавшегося расположения Алексея Михайловича.