Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств. Николай Борисов-Линда

от земли, кинул обе над хорватами. Они рванули почти разом, не успев коснуться земли. Хорватов разбросало. Трое, по-видимому, были убиты; тот, что с рацией, пытался подняться, но рация всякий раз, перевесив, роняла его на землю. Где-то в долине взвилось несколько ракет. Хорват с рацией корчился, стоная. Никита лежал не двигаясь, выжидал. Шедший последним медленно, почти незаметно, перевернулся на живот и подтянул к себе автомат.

      Пятый был жив и даже не ранен и, что ещё хуже, лежал к Никите лицом, был готов к бою и, по-видимому, соображал, что это было? Минные растяжки или брошенные гранаты? И если определил правильно, то гадал, откуда их бросили. А если ещё жив кто-то из них?

      Никита ждать и играть в прятки не мог, время работало против него, но уйти был не в состоянии. Малейшее движение, шорох с его стороны, и хорват вгонит в него всю обойму.

      Радист не вставал, он лежал на боку и поскуливал. Никто из лежащих не шевелился. Пятый не выдержал, приподнял голову и медленно начал пятиться, пытаясь спрятаться за радиста. Этого было достаточно.

      Никита нажал курок. Автомат сухо выплюнул три пули. Хорват дернулся и затих. Петляя из стороны в сторону, Никита бросился добивать, но увидел – хорват мертв. Пятеро застыли в неестественных позах, смерть безжалостно прошлась по ним, словно растоптав.

      – Вот так, братья славяне, а минуту назад вы были живы, – Никита обошёл, осмотрел убитых, ни на секунду не сожалея о содеянном.

      Из-под стонущего радиста торчал ствол «калашникова». Никита нагнулся: «Ну-ка, дай сюда эту цацку», – и грубо выдернул из-под него автомат. Передернул затвор, патронов не было. На рукоятке «калашникова» красовалась русская гравировка «Сатрап». Никита заскрипел в ярости зубами, тяжело сглотнул набежавшую слюну. Это был его автомат, они обменялись месяц назад с Веско в знак дружбы.

      Черногорец Веско, отважный богатырь, говорил по-русски с таким забавным акцентом, что заставлял Никиту смеяться до слёз. А когда Никита начинал говорить по-сербски, Веско смеялся, как ребёнок, и просил повторить ещё раз то или иное слово.

      Для него он всегда был Никитушкой с мягким ударением на «у». И теперь вот… Веско нет…

      – Вы, сукины дети, пришли на чужую землю и охотитесь на её хозяев! Ты знаешь, мразь, кого вы убили? – У Никиты тряслись руки. – Вас здесь везде будет караулить смерть! Везде! Смерть! Понял! И вам не помогут ваши вонючие, трусливые янки!

      Радист лежал на спине, на рации, и жалобно стонал, глядя в небо мутными глазами.

      – Где он? Где вы его бросили? – Никита сунул ему в лицо «калашников», схватил за грудки, приподнял. – Я тебя спрашиваю! Сучий потрох, где он? – Радист закатил глаза, судорожно схватил ртом воздух и затих. Никита отбросил его. Огляделся. Озноб бил тело. Уже почти рассвело. Внизу, в долине, стелился туман, занимался новый для него день. Он отхлебнул из фляги.

      Утренняя свежесть прокралась в самое сердце и холодила, пытаясь