Великий пост. Произведения русских писателей. Отсутствует

что люди так не точно выражаются о драгоценнейшем сокровище, о времени. Что, если бы он послушал, как дорожат этим сокровищем в 3-й адмиралтейской части! Впрочем, пренебрежение временем, точно так же, как и неуважение к своему слову, у нас делается по простоте; это, похоже, отличительные черты, характеризующие нашу отчизну.

      Я помню, что лет пять назад в самый разгар винокурения на одном заводе в П-ской губернии недоставало рабочих. Является артель человек в пятнадцать.

      – Хотите работать, братцы? – спрашиваю я.

      – Да, наймаемся, – отвечает артельный староста.

      – Откуда вы?

      – С-ского завода.

      – Что же вы там не работали?

      – Да так.

      – Как «так»?

      – Не подхоже нам там работать.

      – Харчи, что ли, плохи?

      – Да и харчи.

      – А расписку у управляющего взяли?

      – Нет, расписки нету-ти.

      – Так как же я вас приму? Может, вы там забрали вперед?

      – Ничего. Что вы опасаетесь?

      – Да не могу, братцы. Дело соседское, еще история из-за вас выйдет.

      – Ничего, – отвечают несколько голосов. – У нас из этого просто. Вам какое дело? Мы наймаемся, и только.

      – Нанимайте, – шепчет мне стоящий возле меня подкурок. – Что нам за дело? Нешто мало этого бывает? У нас из эвтого просто, – прибавляет он в виде неопровержимого аргумента.

      Поприсмотревшись, и я понял, что все это действительно очень просто, и даже перестал опасываться принимать рабочих, не исполнявших своих обязанностей к прежним нанимателям, потому что не принимал их я, они шли к соседу и нанимались у него по той же самой простоте. Видно, не нами эта простота началась, не нами она и кончится: только мой знакомый англичанин никак этого не возьмет себе в толк, отчего у нас изо всего так просто, и я объясняю себе его недальновидность вредными последствиями западной цивилизации.

      Но возвратимся к тюрьме 3-й адмиралтейской части.

      В первой комнате третьего этажа, расположенного точно так же, как второй, сидит опять молодой француз. Ему на вид лет двадцать; одет в поношенный суконный сюртук; в комнате все в порядке, постель закрыта одеялом. Арестант говорит прекрасным парижским языком и жалуется на медленность по его делу. Он содержится за то же преступление, как и первый француз, которого мы видели в одной из одиночек второго этажа. Рядом с его комнатой комната художника, обличаемого в одинаковом отвратительном преступлении с русым парнем, который содержится во втором этаже.

      Художнику на вид лет сорок; он немец. Волосы с сильной проседью, одет очень опрятно, в галстук вколота булавка с каким-то камешком. Лицо очень скромное и даже доброе. Глаза выражают страдание, нос, что называют – утиный, в углах губ видна сильная сдержанность; признаков особенно развитой чувственности на лице уловить невозможно. Он жалуется на медленность следствия и надеется, что его пустят на поруки. Он работал у одного известного в Петербурге литографа и думает, что тот возьмет его на свое поручительство.

      – Скверное дело, – говорит ему г. Л.

      – Да,