Невидимка с Фэрриерс-лейн. Энн Перри

культура, которой частенько приписывали склонность к преступлению, – мрачно продолжал Телониус, взгляд его стал печален и сердит. – Годмен был евреем. В результате пробудились антисемитские настроения – наряду с самыми худшими проявлениями человеческой натуры, которые мне когда-либо приходилось наблюдать. На стенах появились антисемитские надписи, повсюду распространялись псевдоисторические листовки и памфлеты; были даже случаи, когда побивали камнями людей, которых принимали за евреев, били стекла в синагогах, а одну из них подожгли. Судебное заседание велось на такой душераздирающей ноте, что я опасался потерять над ним всякий контроль.

      Черты его лица заострялись по мере того, как оживали воспоминания, и Веспасия по его взгляду могла понять, насколько они болезненны.

      Им было подано седло барашка, но они не обратили на него никакого внимания. Дворецкий разлил красное вино.

      – Извините, Телониус, – ласково сказала пожилая леди, – я не стала бы воскрешать подобные воспоминания намеренно.

      – Вы не виноваты, Веспасия, – вздохнул он, – таковы были обстоятельства. Не знаю, что такого откопал Стаффорд. Возможно, какое-нибудь неизвестное ранее свидетельство. – На лице его появилось странное выражение – одновременно насмешливое и уязвленное. – Надеюсь, в ведении судопроизводства не было допущено ничего некорректного. – Он заговорил глуше, печально и словно извиняясь. – Но, помнится, тогда впервые в жизни я обдумывал возможность сознательно закрыть глаза на некоторое отклонение от прямого пути, на то, что суд не использовал какой-то пункт правил, который позволил бы опытному и усердному юристу найти повод упрекнуть тех, кто вел дело, в некорректности или, по крайней мере, настаивать на изменении состава присяжных, во избежание предвзятости с их стороны. И мне тогда было стыдно, что я пусть мысленно, но допускал возможность подобного отклонения.

      Он снова напряженно вгляделся в лицо Веспасии, отыскивая признаки неловкости или стыда за него, но увидел только глубокий интерес.

      – Однако ненависть общественности была физически ощутима, – продолжал он, – и я опасался, что суд в таких обстоятельствах не сможет оставаться на высоте справедливости. И пытался – поверьте мне, Веспасия, – предотвратить это. Я не спал много ночей, так и этак прокручивая все в мыслях каждую мелочь, но не нашел ничего – ни слова, ни действия, – что мог бы поставить под сомнение.

      Он опустил глаза, потом снова посмотрел на нее.

      – Прайс выступал отлично – как, впрочем, и всегда, – но в границах своих формальных обязанностей. Защитник Бартон Джеймс вполне соответствовал требованиям, предъявляемым к защите. Он не шел напролом и вроде бы считал, что его клиент виновен, но, думаю, во всей Англии не нашелся бы адвокат, который верил бы в обратное…

      Создавалось впечатление, что Квейд сгорбился, словно хотел укрыться от постороннего взгляда внутри себя самого. Веспасия хорошо понимала, что воспоминания о том суде все еще для него очень болезненны.