Замуж не напасть. Лариса Олеговна Шкатула

А от тебя жар идет, как от печки. Как же ты столько лет с Аркадием жила? Вопрос снимается – дурацкий! Дедушка Крылов в таких случаях говорил: чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?!

      Он кладет руку ей на колено и пристально смотрит в глаза.

      – Я тебя хочу!

      – А я тебя – нет!

      – И ты хочешь. Только ещё не знаешь. Тебя, как консервную банку вскрывать надо. И предварительно разогреть.

      Он опять впивается в её губы и так сильно прижимает к стене, что она впечатывается в неё затылком. Гитара соскальзывает на пол.

      – Пусти! – Евгения, ежу понятно, испугалась. Она вовсе не хозяйка положения, как думала вначале.

      – И не подумаю. Ищи дурака!

      – Я позвоню твоей Нине и всё расскажу.

      – Давай, валяй! Ради такого случая на минуту я даже выпущу тебя из своих пылких объятий. Звони! Может, в ней что-нибудь проснётся? Может, она вспомнит, что женщина?!

      Рот его искривляется так, что блестит полоска зубов. Он разве что не хрипит.

      – Восемнадцать лет! – стучит Толян кулаком по стене. – Восемнадцать лет я унижаюсь перед собственной женой, выпрашивая, как милостыню: Ниночка, снизойди! Я же человек! Мне бывает тяжело, неуютно, и я нуждаюсь в ласке, как любое разумное животное! Мне надоело искать сочувствия у случайных женщин!

      – Вот уж не думала. Все считают ваш брак идеальным.

      – Мы к этому стремимся. Чтобы он стал таким, осталось мне забыть о чувствах… Выпьем! За счастливый брак.

      – Не части. У меня и так уже крыша поехала. И убери руку с моего колена!

      – Куда?

      – На свое колено!

      – На свое? Какие у тебя странные намеки! – он довольно хохочет. – Ты потешно смущаешься: краснеешь, как девчонка! И целуешься сладко.

      – Аристов, я тебя не целовала. Не шей мне дело.

      – Все равно ты – классная женщина! Выдержанная. Спасибо, что по физиономии не съездила. Рука дернулась… Выпьем за хорошего человека Женю Лопухину… Ты его фамилию оставила?

      Евгения кивает, и уже не скандалит, что он подвинул табуретку так близко, что касается коленями её коленей.

      Она перебирает струны и поёт, но уже не Есенина, а одну из своих песен. Мелодия у неё немудрёная, но стихи, на которые она подбирает, берут за душу. Евгения редко играет их кому-то – она поет обычно самой себе, когда совсем уж тоскливо. Толяна они "достают". Даже глаза его увлажняются и он, смутившись, отворачивается и бурчит:

      – Зараза!

      И просит:

      – Еще сыграй!

      Впервые она видит его глаза так близко. И замечает, что они меняют цвет от его настроения. В гневе они серые, почти стальные, а сейчас, в расслаблении – серо-зеленые. Ресницы длинные и пушистые, как у девушки, придают его глазам особую выразительность.

      Нос Толяна, как гребень бойцовского петуха, носит следы воинственности хозяина – он искривлен, а ближе к переносице на нем виден шрам.

      Шрам у него и на правой брови. Она как бы взъерошена и придает лицу вопросительное выражение. На его губы Евгения старается не смотреть жесткие и сухие, они будто опаляют огнем…

      Толян забирает у неё из рук гитару,